Я пряди мокрые откинула с лица и поглядела в пруд. Там было тихо. Водяной паук бежал по зеркалу на высоченных ножках, недвижно плавала коричневая крошка, должно быть – почка пня, травы – совсем немножко, и на меня лягушка глянула без интереса, как на предмет, лишенный в сферах веса. Она лежала и спала поверх воды, была – кругом права. А тинный, донный запах стелился над водою как намёк, что этот пруд лет так через пятьсот, возможно, зарастет. Какие сроки! Эх, нам бы ихние намеки! Вдруг голова ужа – как черный лебедь – гордо проплыла, осока скрипнула, круги пошли, дрожа. Виденье скрылось. [powerpress]
Что ж до меня – меня в пруду негусто отразилось, поскольку тень сосны упала в воду и вмиг меня затмила. Ее породу с моей, конечно, не сравнить: шутя – затмить. Но все же я успела, пока сосна с высот до вод летела, перехватить свой взгляд обратно из пруда. Мне не понравился мой взгляд, когда б могла — швырнула бы его назад: я зло глядела. Как будто отравить хотела ужа, лягушку и сиянье дня. Как хорошо, что я одна видала, ведь пруд – не правда ли? – не в счет, а взгляд такой с поличным выдает, он метко бьет не в бровь, а в лоб, торчит, как жало! Как злобно выдал он мою беду – что Ты со мною не придешь к пруду.
Как здорово, не правда ли: всего одна строчка – а в ней целая гамма чувств, и эти чувства органично вплетены в «сиянье дня», или даже наоборот – сиянье дня вплетено в душевные переживания одинокой женщины, и от этого оно, сияние, становится – нестерпимым. Можно сказать, что автор раздувает страсти, или сгущает краски, или до неприличия нагнетает трагизм, – можно было бы, если б она сама над этим не умела иронизировать. А Зоя Журавлева делает это – виртуозно:
Мне счастье распирает уши, сейчас задушит, помру в слезах, платочек теребя, – Он разрешает мне любит себя, о господи, как Он великодушен! Ведь если б Он чуть-чуть слабее был, то взял бы – да и запретил. Иссохла б я, Его любить не смея, как без воды – болотная лилея. О господи, как Он силен, я – змеи жалкие, а Он – Лаокоон!
Авторская ирония придает живое своеобразие всему творчеству Журавлевой – ею пронизана каждая книга, будь то повесть для детей или роман для взрослых. И, кстати, в «Романе с героем…» поэтические перебивки прозаического текста, просто-таки обнажая творческие или душевные муки женщины-художника, не воспринимаются при этом чрезмерным откровением именно благодаря тонкой, иногда беспощадной, самоиронии.
Душа моя на цыпочках стоит, все тянется к чему-то там высокому, и у нее всегда усталый вид, такая белая, немая, одинокая, и вечно что-нибудь не понимает, возможно, дура, может быть – святая. Ух, как она мне надоела, ей – что угодно, только бы – не дело!
Наверное, вы, уважаемые слушатели, обратили внимание, как часто и как легко в приведенных отрывках Зоя Журавлева обращается к Душе. Если бы каждый из нас мог также свободно общаться со своим Я, не боясь сказать себе правду, и, главное, не боясь услышать правду о себе, о своих ошибках и недостатках… Ведь это нужно для того, чтобы осмыслить их и – превратить в достижения и достоинства. Не каждому это под силу, и тогда мы ищем помощи у тех, кто мудрее нас, и часто находим ее у людей талантливых и творческих. И Зоя Журавлева рада поделиться с другими своим душевным и творческим опытом:
Луна вдруг вылезла, как пес большой и рыжий. Опять не вышло ни пшена. Уж две недели зря пролетели. Всё погубил серьез. Напыжась – нельзя писать. Открытьям несть числа. Ужель не знаю ремесла? Коль точность дадена, так выбивай мишени. Душа – как ссадина в колене – нытьем своим стесняет лишь движенья. Я распоясаться желаю, как розовых скворцов грохочущая стая взрывает куст, что был и тих, и пуст. Желаю – прянуть ввысь. Давай, прядай! Гляди – не расшибись об потолок, он – не высок. Чего, Луна? Я подаю по средам, а нынче – вторник, вроде бы, с обеда.
К сожалению, мне почти ничего не известно о моей любимой писательнице Зое Журавлевой. Но, поскольку я убеждена, что во всех ее книгах персонажи – реальные, и сюжеты – ею пережитые, то могу предположить, что в доме ее со взрослыми дружно и весело сосуществуют дети и животные, учась друг у друга и творчески познавая себя и мир. Так, к примеру, как об этом рассказала нам сама писательница:
Уже ночь. Я мотаюсь по собственной кухне, туда-сюда, тута-сюта, нет мне ни сна, ни дна, ни путной мыслишки. Машка дрыхнет, собака Айша тоже дрыхнет, не с кем в собственном доме – слова сказать. Машка все обижается, что не пишу ей стишков. Правда – несправедливо. Другим же – пишу. А стишки, как известно, утишают душу.
Села да написала Машке:
Однажды улитка вломилась в калитку и бросилась грудью на теплые плитки садовой дорожки, и так зарыдала, что нежные рожки её раскрошились на мелкие крошки. Их тут же сожрали бездомные мошки, которые ели обычно повидло из слив, и это повидло давно им обрыдло. Но дело не в них. Мы жили на даче среди георгинов, мы жили – иначе, заботы отринув, валялись, как клячи, копыта откинув, на солнечных плитках горячей земли. И вдруг нам в калитку вломилась улитка – в слезах и в пыли. Она рассказала ужасную новость: об ней написали бездарную повесть, она прочитала ту повесть в трамвае, где все непрерывно чего-то читают, и с этой минуты ужасно рыдает, и жить не желает. «А мы-то при чем? – закричали мы в страхе. – Мы просто живем – подтвердят черепахи, мы просто купаемся — видят стрекозы, лежим на траве, вон свидетели – козы, жуки, пауки, воробьи и цыплята, а кто написал – разве мы виноваты?». Улитка взглянула печально и горько, – она не поверила нам ниполстолько. С ракушки ее осыпались соринки, их тут же сожрали летучие свинки, которые ели обычно окрошку из книг, и эта окрошка свихнула им ножки. Но дело не в них. Все было так странно вокруг и красиво, цвела под забором глухая крапива, и мятлик беззвучно потрескивал гривой, и звон комариный стелился над ивой, и чей-то в сирени поблескивал бивень… И мы замолчали, печально кивая, – а вдруг мы напишем, откуда мы знаем, быть может – бездарно, а может – толково, откуда мы знаем – к чему мы готовы?..
Окончание следует
