В новую книгу Елены Скульской – известного поэта, прозаика, эссеиста, лауреата нескольких престижных Эстонских и Международных литературных премий – вошли избранные стихотворения и переводы из эстонской поэзии.
Книга издана при поддержке министерства культуры Эстонии
От коллег по перу…
…Такова природа таланта Елены Скульской во всем: чем достовернее – тем неправдоподобнее, чем больше похоже на прозу, тем явственней выступают в ней стихи, чем грустнее и трагичнее – тем смешнее… Есть непонятные стихи – как рисунок на обоях, а есть – как картины Пикассо, в них звучит та правда о жизни, в которой невозможно ошибиться…
Андрей Арьев
Елена Скульская – самый известный из живущих в Эстонии русских писателей, ее озарения заставляют сопереживать ее текстам людей любой национальности.
Она – поэт, который переводит не слова, но мысли и чувства.
Уже во времена нашего Тартуского студенчества она жила в окружении людей интересных и разносторонних. В эту книгу взяты разные эстонские поэты. Хорошо быть в компании, где тебя понимают!
Леэло Тунгал
Остроумие и воображение – дары божественные. Мы обычно обращаемся со словами, как с пчелами: одомашниваем ради меда, – а Елена Скульская как будто дрессирует рой диких ос. Они мечутся по воздуху, послушно рисуя в нем отчаянные фигуры смысла. С очертаниями мгновенными, но отчетливыми. Заштрихованные мелкими, твердыми, колючими отрезками невидимых нам прямых и кривых.
Самуил Лурье
ЧЕРЕШНЯ С ПИВОМ НА СЕННОЙ
Сборник стихов друга, помимо события самой книги, явление необычайное. Как будто независимо от тебя, для тебя, параллельно с тобой вели записную книжку и вот теперь – подарок. То и дело вздрагивает память: помню! А как же? И это помню, и это. Все обстоятельства и место действия, все сумасшествия всплывающих дней и выловленные из разговора слова. Если бы стихи не были по жизни наиважнейшим словом, можно бы счесть это за подстрочник для воспоминаний.
Что же делать, помазанник Божий,
о любви говорим в кофейне,
мимо нас – персонажи «Вия»
и читают «Очерки бурсы».
Помню и этот разговор, и эту кофейню. Фантасмагория Петербурга, в котором персонажи Гоголя и Помяловского, и гоголевские читают (так можно подумать, благодаря волшебно неопределенному синтаксису) Помяловского, хихикая, вероятно, и чувствуя сиамскую близость язычества и христианства, это уж строго на счет поэзии. Но, впрочем, и российской истории, и культурной столицы, которая жадно стяжала все языки, что было ей необходимо для художественной достоверности уродства. Так Босх мешал мифологию с бытом, чтобы сказать правду.
Но дальше, дальше:
О любви говорим в кофейне.
Я дороги домой не знаю
Сколько тревоги! Однако прошу сочувствующих не беспокоиться. До дома, моего, где лирическая героиня в то время останавливалась, не больше десяти минут ходьбы. Все дело в ее свойстве воспринимать город, как лес, в котором между ампиром и модерном можно нешуточно заблудиться.
Поэзия тем и отличается от обыденной речи, что способна возвести топографическую растерянность в экзистенциальную потерянность, напоминая о случайном даре жизни.
Это комментарий не только к прожитым годам, но и к сильным предчувствиям, которые в разговоре болели, а в стихах обострялись. Разговоры при этом всегда вызывали чувство веселья, ибо, что может быть веселее общения, в котором смысловое построение фразы играет третьестепенную роль. Главное – фонетика, пародийная ужимка и кивок на сирень за окном.
Но вот все же фокус, который я затрудняюсь объяснить, кроме как особым устройством памяти или особым характером автора книги. В стихах много горечи и смятения, мрачных пророчеств и метафизической обиды. А в жизни-то самой бед и печалей было сколько! Мы похоронили не только многих друзей, но и своих родителей, как и положено людям определенного возраста. Однако читая книжку и вспоминая проведенные совместно с ее автором часы, дни, недели и годы, ловлю себя на том, что они похожи на воспоминания о счастливом дачном сезоне.
Что делали-то? Да, стыдно вспоминать. Ничего. Купались, гуляли, ходили за грибами, готовили глинтвейн.
А мы что делали? Читали стихи, говорили о стихах, разбирали бытовые и литературные интриги (с участием поэтики, интонации, ритма, жеста), друзей обсуждали, всегда с благодарностью за их существование, но и с той же степенью пристрастности, как Чацкого, Арбенина, Мышкина, Левина, Воланда. Ну, конечно, входили сюда и смерть, и деспоты, и пошлость, и подлость. Но как-то все пестрилось в карнавале нами же созданного пейзажа. Литература, да, не позволяла нам несчастливо приземлиться. В сущности, род аутизма.
По этому поводу и опечалиться бы. Нет, однако. Человек не проклинает ведь жизнь из-за любви, лихорадочной и неправдоподобной, которая выпала ему в сколько-то там неполных лет.
Счастье – в неправдоподобном.
Вы, конечно, не можете пройти теми же маршрутами, что были у нас. Хотя, что же, и маршруты географически обыкновенные: Таллинн, Петербург (Ленинград), Сааремаа, Тбилиси, Ереван. Тамбуры поездов, встречи на том или ином вокзале. Ночные или утренние звонки, бог знает, по какому поводу (измененная строчка, вероятно). Бывало, что и ужас, и ликование. Бывало, что и черешня с пивом на Сенной и тополь, залепляющий глаза. Теперь в этом пространстве каждый может выстроить свой маршрут. Чего я и желаю читателям книги.
Николай Крыщук
