При чтении первой книги поэта Дмитрия Лунина «В поисках жанра» мне сразу вспомнился Огден Нэш. его завораживающий поток разговорной речи с редкими вкраплениями незамысловатых, но чётко определяющих аритмичные периоды рифм. Благо, автор был рядом – он представлял своё детище ростовчанам в литобъединении «Созвучие», – и я сразу мог поделиться с ним впечатлением без обиняков. Лунин очень обрадовался моему наблюдению, сказал, что Нэш – один из его любимых поэтов.
Читая вторую – «Больное время» – и ещё три книжки стихов Лунина, о которых речь впереди, я уже не «ловил» в них ни Ходасевича, ни раннего Маяковского, отдавая себе отчёт в том, что и они по праву любимых сопутствуют молодому поэту. В конце-то концов, современная поэзия немыслима без подпитывающих её соков Серебряного века. И не удивительно, что вместе с ними в поэзию рубежных десятилетий проникают мотивы декаданса – самой жизнью им уготована среда плодотворного обитания.
Ставшая трюизмом ленинская максима «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» впервые появилась в ноябре 1905 года в газете «Новая жизнь», редактором которой был поэт Николай Минский, прослывший лет за двадцать до этого адептом и теоретиком декадентского индивидуализма. Революционная ситуация привела его в стан большевиков, где интересы личности полностью подчинялись партийной дисциплине, а через неё – корпоративно понимаемой общественной целесообразости.
Дмитрию Лунину повезло начинать свой творческий путь сто лет спустя, когда горбачёвская перестройка и последовавшие за ней события освободили молодёжное восприятие мира от идеологического догматизма предшествующей эпохи. Сказанное Пушкиным об Алеко «но не всегда мила свобода тому, кто к ней не приучён» уже не распространялось на родившихся в 80-х. Правда, этому поколению не очень повезло с окружающей действительностью. Но прав Кушнер: «времена не выбирают…».
Определив своё время как больное, Лунин не берётся ставить диагноз. И тем более далёк от миссии лекаря. Ему достаточно позиционировать себя (вернее, лирического героя своих стихов) как принадлежащего этому времени и не согласного перед ним пасовать. Он чувствует себя внутренне свободным настолько, что внешняя несвобода не мешает ни одному проявлению его творческого своеволия. С ортодоксальной точки зрения это может показаться бессильным бунтом. Но это не так.
Я хотел бы познать этот вшивый мир,
но слишком мало мне удалось познать.
Здесь чем больше кричат о мире,
тем всегда быстрее доходит дело
до большого
пролития крови.
Здесь все люди лживы,
их мысли лживы и лживы у них глаза.
Потому я всегда не рад,
никому не брат,
и, на крайний случай,
последний патрон свой
всегда берегу в обойме.
Это из стихотворения «Ночной прохожий», давшего название книге Дмитрия Лунина, его первому избранному (Нальчик: «Эльбрус», 2010). Рядом – стихотворение «Я ничего не желаю знать…», в котором тот же мотив соотнесён со взглядом внутрь себя:
Я часто заглядывал в лица людей
и понял – глаза их злы.
Меня не вставляло встречать рассвет
и провожать закат.
Раньше во мне зажигались костры –
теперь не найти золы.
Во время двадцатой своей весны
я понял, что всё не так.
Двадцатая весна – не просто рубеж взросления, это ещё и «точка невозврата» при формировании мировоззрения. Может быть, уже тогда «юноше, обдумывающему житьё», захотелось преодолеть рутину повседневной обыденщины и стать неординарным хотя бы для себя самого. Тогда или позже вырвалось у него мрачновато-озорное «я выучусь на хирурга и буду резать людей» – это не столь важно, как важно то, что пути назад, к прежнему, милому едва ли не у всех поэтов детскому мировосприятию для Дмитрия Лунина уже не было. Взгляд его жёсток, суждения о «вшивом мире» обратной силы не имеют. Остаётся найти место своему «я» в устойчиво враждебной системе координат.
В книге «Свет ночных фонарей» (Нальчик: изд-во М. и В. Котляровых, 2009) этот поиск приводит лирического героя к болезненно дискомфортному соприкосновению с категорией времени:
Время напоминает
второпях отправленное письмо,
в котором, как всегда,
забываешь сказать нечто главное.
Эти строки из «Размышлений в ночной комнате» перекликаются с прочитанным перед ними четверостишием из «Приговорённого к жизни»:
Здесь все часы торопятся назад,
отстукивая мерное стаккато.
Известие, что умер адресат
приходит раньше смерти адресата.
В стихотворении «Перебирая события, даты…», которому предпослан эпиграф «Всё, что я видел – 24 зимы», переживаемое героем время названо смрадным и ему дана резкая характеристика: «время лишений под видом подарков, / где засыпаешь с надеждой проснуться, / где торгаши всех разливов и марок / денежной меркою мерят искусство».
В безотрадных реалиях своего времени поэт искусно прослеживает все изгибы настроения молодого горожанина, обречённого на постоянное сосуществование с тем, что ему духовно чуждо, а если принять всерьёз бранные слова, – просто отвратительно. Его стремление к независимости от окружающего мира вызывает сочувствие уже хотя бы потому, что за словесным антуражем сопротивления угадывается глубоко ранимая и страдающая личность. И уже как должное воспринимаешь ключевые строки в книге экспериментальной лирики «Угол зрения» (Нальчик: ЧП «Полиграфия», 2009):
Каждый делает выбор, я предпочёл избрать
одиночество – вызов порядку людских вещей.
Однако апология одиночества как способа противопоставить себя осточертевшей житейской банальности – не самоцель поэтического существования молодого героя. Для Лунина, пожалуй, важнее использовать позицию одиночества для активизации порыва к освобождению от всемогущества мелкой суеты и её не мелких адептов:
И каждая сука,
каждая мразь
пусть знает свою нору!
Чем меньше желаний
коленями в грязь,
тем раньше враги умрут.
Более того, лунинское одиночество не обходится без неких параллельных одиночеств, цель которых – сохранение независимости от «суеты и ажиотажа ещё не зарытых трупов», как в стихотворении «Хамзату Батырбекову». Или как в стихотворении «Одинокой девушке»: «Претило тебе одиночество, но / ты запирала дом / и отправлялась на тесную кухню / проглатывать горький чай». Это предпочтение трагично («сквозь ровные буквы / на белом листе / твоя проступает кровь»), но оно близко лирическому герою Лунина, и его «Будь счастлива там» звучит по-братски.
Не навязать себя другому одиночеству – вот, пожалуй, лейтмотив лирики Дмитрия Лунина, обращённой к женщинам. Если в книге «Свет ночных фонарей» проскальзывает «Ты не осталась со мною, / должно быть, Богу мы чем-то потрафили», («Бывшей знакомой»), то в сборнике экспериментальной лирики «Угол зрения» несовместимости близких некогда судеб, в сущности, посвящён весь блестяще написанный цикл «Семь писем к Елене», в котором ностальгические нотки подавляются эсхатологическими и даже суицидальными мотивами. Характерно, что после цикла следует стихотворение с не очень удачным названием «Не сошлись характерами», герой которого предстаёт как эгоист и бонвиван, воздавая при этом хвалу трудолюбию и долготерпению бывшей подруги. Этот сюжет завершается неподражаемым признанием: «Я рад, что ты теперь женою стала. / И трижды рад, что стала не моей».
Отстранённость героя Лунина от мнимо значительных реалий повседневности облечена в метафору заведомо обречённого противостояния «превосходящим силам» житейской рутины. В книге «Больное время» на одном из фронтисписов чёрная пешка стоит рядом с могущественной белой фигурой (ферзя или короля – в данном случае неважно) и самим этим соседством знаменует отважную беззащитность. Но может быть, пешка защищена невидимым конём? Невольно возникает аналогия с ослепительной комбинацией в романе Набокова «Защита Лужина». Неужели и здесь предопределён трагический финал?
Нет, в отличие от Лужина герой Лунина способен к сопротивлению и за пределами шахматной доски. Он закалён своей неприкаянностью, в нём обретает силу какая-то первобытная экстрасенсорность:
Но я чувствовал свет, что немного грел,
когда прочие от холода просто зябли.
Тем, кто не был пешкой в большой игре,
бесполезно рассчитывать стать ферзями.
Самому Дмитрию Лунину (уже отнюдь не пешке на южном фланге российского «игрового поля» поэзии) продвижение в ферзи обеспечено талантом и нестандартным чувствованием тенденций эпохи 90-х, «нулевых» и продолжающихся годов. Он ярко индивидуален и независим от словесной моды. От предшественников – тоже. Если не зацикливаться на упомянутых мною Нэше и «сердитых» поэтах Серебряного века, то оригинальность его творческого почерка бесспорна. Во всех пяти прочитанных книгах мне встретились лишь две пары рифм от Михаила Кульчицкого: «ордена – родина» и «лейтенант – налейте нам». Смелые поиски самого Лунина увенчаны многими находками, перевешивающими эти вольные или невольные заимствования.
В предисловии М.Кочесоковой к лирическому сборнику «Угол зрения» подмечено, что стихи Д.Лунина предполагают «множественность подходов» и потому допускают «принципиально неограниченное число прочтений». С этой точки зрения мой подход к творчеству поэта и моё прочтение «строчечной сути» его стихотворений не претендуют на объективную истину. Но мне определённо импонирует в Дмитрии Лунине то упорство, с каким он отстаивает независимость индивидуума от всесильного заболачивания средой.
В основе противостояния среде – не презрение, а боль. Согласен с Кириллом Ковальджи, утверждающим в предисловии к сборнику Лунина «Ночной прохожий», что поэт «подводит читателя к катарсису, к озарению через боль». И всё же, возвращаясь к «программным» строчкам «Я вижу свет в конце тоннеля, / но я об этом не пишу», не могу согласиться со сказанным в предисловии: «На самом деле – пишет». Нет, не лукавит поэт, а, скорее, признаётся в недоверии к этому самому «свету» – вдруг он окажется серым…
Ты между белым и чёрным всегда выбирал зеро, –
пишет Лунин в стихотворении «Хамзату Батырбекову», и мне представляется, что и для автора такой выбор предпочтительнее компромиссной серости. Во всяком случае, пять поэтических книг Дмитрия Лунина убеждают меня в том, что ни с какой усреднённостью его талант не примирится. И в этом вижу залог будущих обретений молодого поэта.
_____________________________________________________________
Скрёбов Николай Михайлович, член Союза российских писателей, Ростов-на-Дону, телерадиокомпания «Дон-ТР».
