Наталья Лайдинен. ИННА БОГАЧИНСКАЯ: «ВОЗНЕСЕНСКИЙ БЫЛ ДЛЯ МЕНЯ ДРУГОМ, ГЕНИЕМ И УЧИТЕЛЕМ»

12 июля в Доме Русского Зарубежья имени А.Солженицына состоялся творческий вечер Инны Богачинской. Имя этой красивой женщины, талантливого поэта, хорошо известно по обе стороны океана: она выпустила несколько книг необычных стихов, часто выступает, публикуется, общается. Инна не боится открыто высказывать свое мнение, делиться взглядами, которые не совпадают с общепринятыми, призывать людей к свободе самовыражения и познанию самих себя.

Богачинская родилась в Москве, жила в Одессе, потом переехала в Нью-Йорк. Она всегда была в гуще литературных событий. Жизнь Инны щедра на яркие встречи с известными людьми. Но главным подарком судьбы для Богачинской стала многолетняя дружба с Андреем Вознесенским, которая продолжалась много лет. Рассказ о творчестве поэта, чтение его стихов, популяризация произведений поэта в США, бережное сохранение всего, что связано с жизнью Вознесенского, его приездами в Америку – важная сфера деятельности Инны Богачинской.

Вот и сейчас в Москве она представила литературную композицию, посвященную творчеству Вознесенского, в которую включила отрывки из своих эссе, стихотворения, воспоминания. Для того, чтобы продолжить разговор о Поэте и Человеке, мы встретились с Инной Богачинской.

Даже в гостиничном номере, где остановились Инна с супругом Григорием Самуэльяном, кругом – публикации, ксерокопии материалов и документов о Вознесенском. Богачинская показывает автографы поэта, смешные рисунки, свои архивные записи, старые черно-белые фотографии. Чувствуется, что она действительно живет, дышит, горит его творчеством и спешит поделиться воспоминаниями и размышлениями. Она буквально заражает своей энергией и одновременно – обезоруживает открытостью и простотой.

– Инна, как Вы познакомились с Андреем Вознесенским?

– У каждого поэта есть своя поэтическая родословная. У меня это – Владимир Маяковский, Марина Цветаева, Андрей Вознесенский. Я всегда чувствовала, что я одной крови с ними. Вознесенский всегда был для меня недосягаемым поэтическим Богом. Я даже мечтать не могла, что когда-то приближусь к нему. Я по натуре очень независимая, сама никогда не смогла бы подойти.

В середине семидесятых я часто бывала в Центральном доме литераторов. Это было настоящее государство писателей и поэтов. Кругом – одни гении, большинство из которых – непризнанные. Для меня это был воздух! Когда я приходила в ЦДЛ, меня всегда ждала пища для души и для тела. Зачастую я оказывалась за одним столом с Левитанским, Самойловым, Ахмадулиной, Казаковой, Евтушенко …

Незадолго до встречи с Андреем Андреевичем я написала поэму «Репортаж с ярмарки». Неожиданно она стала популярной, ее переписывали, она ходила по Москве. У меня даже появилась возможность останавливаться в гостинице писателей, что по тем временам само за себя говорило. Денег у меня, правда, не было, поэтому завтрак всегда был один и тот же: кусочек хлеба со сметаной. И вот в этой же гостинице остановилась приехавшая на стажировку молодая английская поэтесса, которая сообщила мне следующее: «Здесь живет девушка, которая пишет как Вознесенский». И рассказала мне про «Репортаж с ярмарки». Я призналась, что эта девушка – я. Но заметила, что Вознесенский уникален и, соответственно, никто не может писать так, как он. Для всех нас он был на недосягаемой высоте.

С Андреем Андреевичем нас познакомил интересный молодой поэт Володя Шленский, который очень рано ушел из жизни. Кстати, эпизод нашего знакомства Вознесенский описал в своей книге «Аксиома самоиска» . У меня внутри тогда все дрожало, но я сказала ему следующее: «Я не сумасшедшая поклонница, я не собираюсь срывать с Вас носок или отбирать носовой платок. Я просто хочу сказать Вам, что Вы – гений». И он тут же ответил: «Инночка, я с Вами совершенно согласен». Это было очень здорово. Он мне дал свой телефон, а я попросила, чтобы он посмотрел мои стихи. Мы договорились о встрече. Когда я передала ему стихи, я даже предположить не могла, что он их прочтет – он всегда был очень загружен. Тем не менее, он прочитал мой «Репортаж с ярмарки», другие стихи, у которых, как он говорил, «есть свое лицо» и вообще сказал мне о них очень вдохновляющие слова.

– Вознесенский Вам помогал с публикациями?

– Он практически сразу совершил Поступок. В то время я работала в журналистике. Мои статьи печатали, порой по два материала в номере выходило, а стихи писались в стол, их нигде не публиковали. Отказы объясняли тем, что в моих произведениях нет социальной направленности. Потом сказали, что если бы я была дочерью путевого обходчика или написала про Ленинский мемориал в Ульяновске, то все было бы хорошо.

Друзья собирались дома, читали стихи вслух, обсуждали. От одесского Союза писателей я была очень далека. Так вот, Вознесенский сам предложил написать письмо секретарю Союза писателей с просьбой обратить внимание на мои стихи. И в тот же вечер, чтобы не откладывать в долгий ящик, написал письмо прямо в машине, по пути в Останкино, куда ехал на репетицию перед авторским вечером! Правда, письмо действия не возымело, но я его бережно храню как дорогую реликвию.

Когда я уже жила в Америке, моим первым местом работы была газета «Новое русское слово» в Нью-Йорке. Ее редактором был Андрей Седых, бывший литературный секретарь Бунина, хороший журналист. В редакции обстановка была очень напряженная. После того, как меня оттуда уволили, то перестали публиковать мои стихи в газете. Хочу Вам передать формулу, которую Вознесенский озвучил мне, узнав об этой ситуации: «Если бы ты была уродливая и бездарная, то всюду бы печатали». И вот тогда, несмотря «железный занавес» в СССР и то, что газета являлась белоэмигрантской, Андрей Андреевич позвонил редактору и спросил его, почему тот не печатает мои стихи. Одна моя знакомая, присутствовавшая при этом разговоре, сказала мне, что если бы взорвалась бомба, эффект был бы меньше, чем от звонка Вознесенского. После этого мне позвонили из редакции и попросили дать подборку стихов. А потом опубликовали одно стихотворение в сокращенном виде, чтобы показать Вознесенскому, что меня печатают.

– Вы очень эффектная женщина. Как сложились у Вас отношения с супругой Вознесенского, Зоей Богуславской?

– Я много общалась не только с Андреем Андреевичем, но и с Зоей Богуславской. Она – редкая по глубине, таланту и силе личность. Отношения были доверительными: они знали про мою личную жизнь. Когда я в последний раз вышла замуж, нам устроили свадьбу в ЦДЛ. Вознесенский подарил мне большой букет и сразу обнял моего мужа Григория Самуэльяна. А Зоя Богуславская устроила ему длинное интервью с пристрастием, как будто принимала на работу. Интервью будущий супруг успешно прошел. Зоя сказала Григорию: «В семью принят!»

Когда ушел Андрей Андреевич, мой муж поделился, что он больше переживает, чем если бы скончался родственник. Настолько теплыми были наши встречи.

Недавно на своей новой книге, которую Богуславская подарила мне в Переделкино, она оставила такой автограф: "Талантливой Инночке Богачинской, которая вошла в нашу семью с поднятой фотографией Андрея и пронесла его имя и поэзию сквозь всю жизнь и её Грише-самородку, выигравшему золотой талант – Инну. Целую, Зоя". Для меня это очень ДОРОГО.

– Как к Вам обычно обращался Вознесенский? Говорят, он называл Вас «русалкой»?

– Да, он действительно в одной публикации назвал меня «длинноволосой, белокурой русалкой», что даже вызвало полемику среди тех, кто меня знал. Некоторые считали, что я на русалку совершенно не похожа, поскольку она – холодная и мокрая, а я совсем не такая. Тем не менее, с легкой руки поэта меня стали называть «русалкой». Очень часто Андрей Андреевич обращался ко мне «Ангел». С его же подачи меня начали называть «Иннапланетянкой». А вот подписывался всегда одинаково – «очень нежно»… Я порой шутила над этим, просила, чтобы он придумал что-то другое, а он специально каждый раз писал одни и те же слова.

– Вы уехали из Одессы Нью-Йорк. Как продолжилось Ваше общение в США?

– Честно скажу, я не хотела уезжать в эмиграцию. Но перед отъездом я решила, что приеду в Америку, чтобы популяризировать там творчество Вознесенского и писать книги о нем.

Когда Андрей Андреевич приехал в США, я с ним связалась, мы продолжили общение. Он стал мне присылать свои публикации, вырезки из газет и журналов, из разных стран мира с шутливыми надписями – у него было редчайшее чувство юмора.

Я готовила многие выступления поэта в США – и для русскоязычной, и для американской публики. Его американская корреспонденция, письма из университетов отправлялись на мой адрес.

– Когда Вознесенский приезжал в Америку, как менялась Ваша жизнь?

– У меня все перекручивалось, вставало с ног на голову, в доме был пустой холодильник, я почти не ела, не спала. Он мог мне позвонить часов в 11 вечера и сказать: «А давайте пойдем в кино, на фильм про Джеймса Бонда, агента 007, на последний сеанс?» Мы с бывшим мужем сразу поднимались и ехали.

Когда мы встречались, я старалась записывать за ним и сохранять все, что могла. Во время его приездов я мобилизовывалась, поскольку знала, что если я не буду этого делать – может быть упущено что-то важное. Ненавижу ничего придумывать, а многое со временем стирается из памяти. Теперь у меня дома своеобразный музей. Я всегда собирала все, что касается Вознесенского – это я, которая сама всегда все теряет! У Андрея Андреевича была гениальная рассеянность – он мог потерять даже только что выданный гонорар.

Я храню все, что было связано с нашими встречами, общением, даже записи на автоответчике. Например, вот выдержки из записи сообщений: «Это звонит Андрей Вознесенский, художник, архитектор, иногда – писатель…» или «Андрей Вознесенский. Целую нежно. Твой друг, товарищ и брат…»

– Какое выступление Андрея Андреевича в США Вам особенно запомнилось?

– Безусловно, выступление в Вашингтоне, в Театре Форда, которое я помогала организовать, стало самым ярким и запоминающимся. Мероприятие было закрытым, исключительно для членов американского правительства и высшего эшелона власти. Подготовка потребовала невероятных трудов. Я тогда работала в Рокфеллеровском университете.

Мои коллеги ничего не понимали: мне постоянно звонили известные писатели, поэты, случались даже звонки из семьи Роберта Кеннеди и из Государственного департамента. Мой босс был американским профессором, очень приятным человеком. Он закрывал глаза на то, что я на работе занималась другими делами, поскольку понимал – раз приехал Вознесенский, мой КПД резко падает. Так вот, он настолько был очарован магией общения с Вознесенским, который приходил в университет, что попросил пригласительный билет на выступление поэта. И приехал, несмотря на то, что от Нью-Йорка до Вашингтона почти шесть часов езды!

Утром накануне выступления в Театре Форда Вознесенский мне позвонил и произнес следующее: «Ангел! Я тут стишок написал. Не могла бы ты перевести его на английский?» Вы себе представляете, насколько трудно переводить стихи вообще, а такого Мастера и Мэтра, как ВознесенскИЙ – в особенности. Это сверхзадача. Сказать, что у меня началась лихорадка – это просто ничего не сказать. Уже перед выходом поэта на сцену я завершила перевод, и Вознесенский прочитал это стихотворение на выступлении. Позже оно было включено в двуязычную книгу «Стрела в стене».

– Как принимала Вознесенского американская публика?

– Замечательно. Его исключительно ценили как человека и как поэта. Поколение «битников» боготворило его поэзию, Андрея Андреевича с радостью принимали в доме Алена Гинзберга. Он был дружен со многими американскими писателями того времени. Иногда поэт останавливался в квартире знаменитого драматурга Артура Миллера. Гениальность как солнечный свет – она моментально распространяется вокруг, люди ее сразу чувствуют и не надо ничего говорить.

– А кем поэт был для Вас?

– Всем! Мэтром, учителем, другом. Учителем он был очень необычным: он учил, не уча – это самое главное. Например, иногда я со всей своей восторженностью вскрикивала: «Андрей Андреевич! У меня просто нет слов!..» На что он мне спокойно замечал: «Инночка, у поэта всегда должны быть слова». Ничего не делая, он уже оказывал влияние на всех окружающих.

– Какие человеческие качества Вы бы выделили в нем прежде всего?

– Он был гигантом. В нем невозможно выделить качеств. Есть планета Земля: нельзя сказать, что на ней тепло или холодно. Вознесенский – планета ошеломляющая, с невероятной энергетикой гения. Я много общалась с талантливыми людьми, но больше такого явления не встречала. Как только поэт входил – все моментально заполнялось его энергетикой. Это был непостижимый источник энергии, которая не передается словами, но в присутствии Вознесенского все это чувствовали.

У него было невероятное, неописуемое мужество, которое особенно проявилось во время его тяжелой болезни. Кстати, инсульта у него не произошло – это была редчайшая форма болезни Паркинсона. Он никогда не жаловался, даже когда очень сильно мучился. Вознесенский был очень солнечный.

А еще – очень щедрый. Однажды мы были с ним в ресторане в Бруклине, там пела Майя Розова. Он дал певице 100 долларов в качестве чаевых. А она попросила у поэта автограф стодолларовой купюре и сказала, что будет ее хранить.

– Как происходил у Вознесенского творческий процесс? Вы присутствовали при том, как он писал стихи?

– Творческий процесс был спонтанный. Вознесенский был творческим во всех проявлениях: в том, как он себя вел, как одевался, какделал коллажи… Однажды мы с бывшим мужем везли его в Филадельфию на выступление. И он прямо в машине писал стихи, посвященные Высоцкому.

У меня дома висит автопортрет Вознесенского, на котором он изображен в четырехугольной шляпе при получении ученой степени американского доктора. Так он изобразил шляпу в форме четверостишия:

Спасите, боги, мою душу
Идя сквозь разные этапы,
Я шел от треугольной груши
До четырехугольной шляпы.

Однажды Вознесенский порвал брюки, и мне пришлось зашивать их. Надо сказать, что я совсем не дружу с иголкой, поэтому мне это далось непросто, но брюки я кое-как зашила. В ответ Вознесенский выдал такой экспромт:

Оборванная штанина
Плывет как ряса благочинная
А што Инна?
Она сияет, Богачинская.

Я всегда задавала ему много вопросов, например, спрашивала, почему я не могу писать стихи, сидя за столом – у меня это получается только, когда я хожу… Он мне ответил, что у него то же самое: он пишет стихи ногами! Говорил: «Выйду утром в Переделкино и пойду, пойду по лесу… Попрыгаю – и прихожу уже со стихотворением».

Однажды он сказал, что в поэзии главное – нерв. Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию, но советское государство само создавало нобелевских лауреатов с политической точки зрения. На мой взгляд, в поэзии Бродского нет нерва. Его стихи талантливы, но после прочтения – не запоминаются, от них не дрожишь, не трепещешь, как от стихов Вознесенского.

– Многим, наоборот, кажется, что его стихи излишне архитектурны и математичны…

– Действительно, Вознесенского многие обвиняют в том, что он «делал» свои стихи математически. Но это неправда. Он говорил: «У поэта есть не только избранные произведения, но и избранный читатель». Он очень любил творческое слово во всех проявлениях, любил игру слов.

Я сама против того, чтобы в стихах была просто архитектура. У Андрея Андреевича в стихах пульсирует нерв, который заставляет трепетать рецепторы читателей. Стихи Вознесенского, как и стихи Цветаевой, органически вплетаются в ткань души. Его стихи – это физические волны, которые способны проникать в глубинные сферы сознания. К тому же, его стихи необыкновенно афористичны:

Все конкретней и необычайней
недоступный смысл миропорядка,
что ребенка приобщает к тайне,
взрослого – к отсутствию разгадки.

– А как Вознесенский относился к творчеству других поэтов?

– Очень любил Маяковского, Цветаеву, Пастернака, который был его поэтическим Богом. Мог по достоинству оценить настоящую поэзию. Однажды я спросила Вознесенского по поводу какой-то рифмы. Он мне сказал: «В любви и в поэзии можно все!»

Еще он никогда никому не завидовал. После хрущевского эпизода он был на грани самоубийства. От него одномоментно отвернулись все, кто до этого пел осанну, был рядом. Люди перестали здороваться, замечать его. Вознесенский оказался в абсолютном вакууме. Его спасла Зоя Богуславская.

– Андрей Андреевич был открытым человеком?

– Наоборот, он был очень закрытым. С одной стороны, от него исходило сияние, с другой, как всякая гениальная личность, он был вещью в себе. Вознесенский – это миллион иксов, игреков, непознанностей и неоткрытостей.

Как говорил Жан Кокто: «Я не следовал моде, я ее создавал». Создавал моду и Вознесенский: у него был свой взгляд, свой стиль, абсолютно узнаваемый.

У него не было по-настоящему близких друзей: ему или завидовали или его не понимали. Чтобы общаться с людьми, Вознесенскому нужно было спускаться с высочайшего уровня, на котором он находился, и говорить на понятном языке. Общался он всегда очень демократично. Но другим до его уровня подниматься было невозможно. У него была непостижимая степень свободы. Каждый раз я поражалась тому, что вроде бы он находился рядом, но при этом ощущался внутренний сейф, в который никто не был допущен.

– А Вам было тяжело с ним общаться?

– Напротив, с ним можно было говорить совершенно на равных. Когда меня спрашивали, с кем мне интересно, я всегда отвечала: с Вознесенским! Я уважаю тонкое интеллектуальное пикирование, он в этом был мастером неподражаемой словесной дуэли. Это был настоящий словесный пинг-понг. Когда я была рядом с ним, я не чувствовала усталости, наоборот, возникал невероятный заряд, как будто рядом присутствовал гигантский энергетический источник.

Вознесенский обладал величайшим по нашим временам талантом – умением слушать других. Еще он никогда не говорил ни о ком плохо, даже когда другие его ругали.

Как и Пастернак, Вознесенский очень не любил день своего рождения. Он всегда или уезжал, или старался куда-то укрыться. Но я ему всегда звонила и говорила одно и то же: «Я звоню поздравить человечество!»

– Оглядываясь на десятилетия Вашего общения, чем была для Вас встреча с Вознесенским?

– Такие люди, как Вознесенский, соединены с Высшим Разумом. Поэт верил в то, что этот миропорядок непостижим, но управляем неведомым нам Высшим порядком, который не в состоянии охватить наш мозг. Он носил в себе тайну. Было ощущение, что он знал что-то, чего не знают другие.

Я тоже человек очень свободной группы крови, с сознанием из другой планеты, могу служить только Высшему Разуму, который меня направляет, мне подсказывает, учит меня. Я не сомневаюсь, что наша встреча и общение с Вознесенским – на уровне кармических связей. У нас было невероятное родство и в человеческом, и в интеллектуальном, и в творческом плане.

Конечно, я не все принимала в его мироздании, мы не были идентичными личностями. Но я могла это открыто высказать Андрею Андреевичу. И, как и подобает глобальной личности, он мог спокойно выслушивать и принимать критику в свой адрес.

Я чувствую Вознесенского даже после его ухода. Особенно ярко это проявилось, когда я писала стихи его памяти. Я попросила его быть в это время со мной. И он выполнил мою просьбу…