…Открыл свежий номер «Литературной газеты» – вышедший в канун юбилея Паустовского – а в нём о писателе ни слова. Между тем дата круглая – 120 лет со дня рождения. 31 мая в Золотом зале Одесского литературного музея эту дату достойно отметили. С приветственной речью выступил консул Российской федерации в Одессе Ю.Ю. Диденко. Слово о Паустовском произнесла директор музея Т.И. Липтуга. В тринадцатый раз вручали муниципальную литературную премию имени К. Паустовского – на этот раз лауреатом в номинации проза стал Александр Галяс, а в номинации поэзия – автор этих строк. На следующий день в этом же зале была презентация нового издания книги К.Г. Паустовского «Время больших ожиданий» в серии книг, издаваемых издательством «А.О. Пласке» и всемирным клубом одесситов. Книга эта, как известно, связана с Одессой, и издана без впоследствии сделанных купюр, по первой публикации в журнале «Октябрь». Включено в неё и всё, связанное с Одессой, в том числе и не публиковавшиеся дневниковые записи. На презентации присутствовала редактор «Октября» Ирина Барметова. И на всё это смотрел сам Константин Георгиевич – с какого-то редкого фотопортрета, где выражение лица его было скорбным и суровым. Болен ли? Или тут страдание другого порядка: духу больно в мире, «где вдохновенье хранят, как в термосе», и трудно жить «с этой безмерностью в мире мер» (Марина Цветаева).
Кстати, стихи Цветаевой люди моего поколения едва ли не впервые прочитали в альманахе «Тарусские страницы», который фактически почти целиком подготовил Константин Паустовский. Успели отпечатать чуть больше тридцати тысяч экземпляров, и книгу, которую потом изымали из библиотек, мы передавали друг другу. Я её тоже успел подержать в руках. Там была напечатана и вторая часть «Золотой розы». Уже больше полвека я её не перечитывал. Но по-прежнему актуален для меня этот символ нашего писательского ремесла: мусорщик, просеивающий мусор из ювелирных мастерских, чтобы выковать золотую розу. Стихи Ахматовой «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда» – в ту пору мне ещё не запали в память. Мусор, житейский сор, пестрая бессмыслица обыденности – и нечто нетленное, цельное, благородное, драгоценное, прекрасное…
Мы привычно называем Паустовского романтиком. Романтикам нужна даль и ширь – в Одессе перед ним распахнулось Чёрное море. Романтики – те, кому высокое нужно во чтобы то ни стало, кто жаждут подняться выше уровня моря, уровня повседневности. Проза Паустовского сегодня может казаться то избыточно нарядной, то чуточку сентиментальной. Но это романтик не разочаровавшийся, до конца сохранивший и веру, и верность себе. Что по нынешним временам кажется чем-то архаичным и непостижимым. Между тем и я, его младший современник, воспитывавшийся на его прозе, до сих пор считаю, что если в юном человеке нет романтизма – он никогда не вырастет большим, он превратится в маленького взрослого, для которого жизнь как большой супермаркет, в котором ему ведомы все цены. Для романтической души смысл жизни – в осуществлении чуда, которого ждёшь всю жизнь, и которое изредка всё-таки случается. Чудо – слово из религиозного словаря. И романтизм, который родился некогда как реакция на французскую революцию – искусство втайне религиозное. И, конечно же, аристократическое. Серое существование людей, озабоченных исключительно ближними, достижимыми целями – это будни, по самому своему существу «плебейские», буржуазные. Для романтика важен миг бытийной истины, когда сплошная пелена облаков на небесах вдруг распахивается, и нас ослепляет чудо красоты, чудо любви, чудо творчества.
Умирает старый повар – и некто играет на клавесине, и слепой старик восклицает: я вижу! Он видит первое свидание, видит всю свою жизнь, рассказанную музыкой. – Назовите ваше имя! – просит умирающий. И музыкант отвечает: Моцарт. Вот оно, мгновение чуда, оправдывающего обыкновенную жизнь. Девушка слышит в концертном зале музыку композитора, которого уже нет в живых – это его подарок к её совершеннолетию. Да ведь это сказки! – догадываемся мы. Сказки для взрослых детей. Романтики – добрые сказочники. Но кто же сегодня станет верить сказкам – недоверчивый и деловитый человек с ноутбуком и сотовым телефоном? Впрочем, и раньше дела обстояли не лучше, и приходилось вызывающе восклицать: «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман». Между прочим, это Пушкин, бывший романтик. Да почему же «обман», сказки – возвышают? И при каких условиях возвышают?
Условие одно: вера в нечто высокое и идеальное, без чего человек превращается в «социальное животное», в котором даже социальность стремится всё больше к нулю, а мера животности возрастает с ужасающей наглядностью. Достаточно включить телевизор и посмотреть на представителей шоу-бизнеса, или почитать новости о «звёздах». Но идеальное – это не нечто «над нами», а нечто в нас самих, некая «звёздная материя», «плазма», пойманная в магнитную ловушку неустанно работающей души.
Паустовский был хорошим писателем. Мало ли хороших писателей? Он был благородным человеком, не запятнавшим себя. Такое сочетание превращает писателя в русского интеллигента. А интеллигент – это не интеллектуал, не профессионал «умственного труда», он ещё и совестлив, ему свойственно «нетерпение сердца», он жаждет свершения идеального в самой жизни, он романтик. Я хочу обозначить масштаб чувств человека, которого мы вправе называть духовным (хотя нет сегодня слова более затрепанного и менее понятного, чем духовность). И глядя на портрет Константина Георгиевича в Литературном музее, я вижу благородство и твёрдость духа, и понимаю скрытый трагизм и скорбь. Это не бытовая, а «мировая скорбь», Weltschmerz, как говорили в начале 19 века. Ибо «мир треснул пополам, и трещина прошла через сердце поэта» – как некогда воскликнул Гейне.
Мы, шестидесятники – любили Паустовского, ибо и сами были романтиками. «А он просил огня, огня, забыв, что он бумажный» – пел Окуджава. Спустя пятьдесят лет мне кажется, что у Паустовского были две главные темы: природа и культура. Романтизм – это культура как религия. Сегодня, когда культура рухнула – важно поднять с земли то, что свалено в необозримую кучу. Важно снова поверить «словам на бумаге», поняв, что это нечто большее, чем слова, «тексты». Эпоха наша самая что ни есть антиромантическая, но если что-то кажется решительно вышедшим из моды – у него есть шанс вернуться в новом виде, преображённым. Я как-то почти шутливо писал о Романтизме-3, в отличие от первой и второй волн романтизма. Романтизм-3 – лишён иллюзий, трезво глядит «на непроглядный ужас жизни» (Блок), и всё же … тайно верит в то, что «жизнь просторна втихомолку», что в ней возможно преображение существования в бытие. Жизнь выходит из рамок быта и снова становится чудом и тайной. Роза может быть золотой. А может быть и живой.
Илья Рейдерман
