Игорь Божко: кардиограмма слова

Знаю его много лет. И все эти годы не перестаю удивляться разносторонности. По образованию своему он художник. Его работы приобретали музеи. И то, что он был художником в кино, тоже логично. Но при этом он еще написал сценарии, по которым известные мастера – Кира Муратова и Игорь Апасьян сняли ленты. Кроме того, играет роли в кино, становится режиссером и оператором документальных и художественной картин. Однако ему и этого мало. Увлекшись игрой на гитаре, пишет музыку, которую исполняют на концертах признанные мастера. И сам вдобавок изготовляет музыкальные инструменты. Было бы странным, чтобы с такой же творческой жаждой он не писал пьесы, рассказы и, конечно, стихи. Вот и недавно вышла в свет очередная его поэтическая книга, названная «После года воробья». В авторском, разумеется, оформлении. На обложку он вынес свое фото. Сосредоточенный, угрюмый даже взгляд с какой-то давней болью и поэтической отрешенностью. Словно сняли его, когда писал эти строки:

«Он умер, не заплатив за газ и воду,
Хотя за свет – успел! – заплатил.
Он остался должен Партии и народу –
Но у козла просто не хватило сил.
Он хочет! Он хочет встать из гроба!
Он хочет сказать, что уплатит за оба.

Вот так, в первом же стихотворении этой книги, с первой же его строки – о смерти. Память подсказывает хрестоматийное «Погиб поэт! – невольник чести». Но Игорь Божко обходится тут не только без лермонтовской патетики, но и вообще без трагичности. Бытовой долг как бы переводит нас через улицу, где с одной стороны горе, а с другой – смех. Видимо, настолько привыкли мы отгораживаться таким смехом от житейских невзгод, что даже кончину можем воспринять с ним. Именно так должник и становится ближе. Возможно потому, что суммы за коммунальные услуги теперь для многих стали ощутимей. Можно представить даже, что в духе этих божковских стихов ставят памятник Неизвестному должнику. Отдавая долг тем, кто хотели, но у кого, как пишет автор, «не хватило сил». Бытовая история переходит в художественное обобщение, если у поэта не только чувствителен нерв, но и присуща ему манера – говорить о боли без надрыва.

Впрочем, у Игоря Божко надрыв есть, но – гротескный. Черный его юмор, переходя иногда в стеб, делает, то, чем последние столетия и занимается настоящая литература – защищает внутренний мир человека от мира внешнего. И сработанные то с мрачной сосредоточенностью, то с веселым мальчишеством крепостные стены определяют свое – крепостное право, отличное от того, что в истории было. В этом своем праве, на территории воображаемой крепости, есть, разумеется, и одиночество, что в осеннем дворе «висит на голых ветках как забытое белье». И человеку, если он не просто организм, в одиночестве этом весьма неуютно. Вот после бессонницы наступает ранее утро, где

По Одессе сотни луж,
(да кто ж их считает),
Спит моей любимой муж
и горя не знает.

Автору со сдержанной его искренностью хватает и двух строк, чтобы передать то, о чем пространно пишут в романах. Доверяя читателю, он приглашает в соавторы и его опыт, и воображение.

Казалось бы, в поэзии об осени сказали все. Но в давно «закрытой» теме, оказывается, есть, что открывать.

Из года в год в мою сочится крышу,
Сырыми пятнами, но я тебя люблю.
Подруга рыжая. Ревнивым ухом слышу,
как ты скребешься в двери к декабрю…

Да, стихи Игоря Божко наполнены прозаичным: крышей с сырыми пятнами, развешенным во дворе бельем и, конечно же, котами. Вот кот поет о собачьем времени, когда «за анекдот, за слово в тюрьму посадят нас». Хоть автор и утверждает: «мы ему не верим, ну что возьмешь с кота», понятна тревога, которая легко переходит в страх. Тот самый, что по Гоголю прилипчивей чумы. Он, этот страх, вырос из сталинской шинели, как и человечность литературы нашей – из гоголевской. Страх и человечность соединены в книге, отражаясь едва слышным эхом и в лирическом цикле. «Я полюблю – так ненадолго, и разлюблю – не навсегда». И дальше – « ты – сквозь меня летящий дождь». В последнем, как известно, могут громыхать громы, и нужно укрываться от несущихся с неба капель. Трепетная их музыка настраивает, однако, на очищение. И неизбывна грусть, что связывает дождливую погоду с чувствами.

В отличие от стихов, что протягивают руку рифмованному фельетону, другие, свободные от иронии, а подчас и сарказма строки приглашают нас поразмыслить над личными событиями:

Кусок луны в оконной раме
Застрял зеленым фонарем.
Сегодня я расстался с вами,
Сегодня кончилось – «вдвоем».
Шагнула в полночь тень романса,
Асфальт не отводя от глаз.
И на асфальте слезы-кляксы
остались, фосфором светясь.

Тут важны слова – «шагнула в полночь тень романса». За последним – роман – отними только букву. Но для художника Игоря Божко, а стало быть, и для лирического его героя, важен цвет. И при всей аскетичности гаммы (белый, зеленый и разумеется, черный) картина получается впечатляющей. Хотя черный цвет и превалирует, она отнюдь не зловеща. На темном фоне ярче эти «кляксы», следы неосторожности, что сквозь сдержанность проступила.

Особое место в сборнике занимает цикл «словотворения». И в одном из стихотворений, названном «общество», есть строки:

Муха – косолетящая жизнеутверждающая интимная
Проститутка – непризнанная капризная крепкая
Поэтесса – энциклопедическая скорбящая настоящая
Добряк – дифференциальный прямой шокирующий

Именно так – с единственным знаком препинания – тире. Как бы возвращаясь к Тредиаковскому, с его «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», к Бурлюку с его наготой стиха, где ярок самоцвет. К слову сказать, известный футурист в начале прошлого века окончил Одесское художественное училище, в котором вслед за своим отцом учился потом и Игорь Божко. Однако, возможно, обошлось без поэтической преемственности. И как бы там ни было, в этом стихотворении он выбирает форму. Но не только. Потому что за непризнанной проституткой, а не литератором, за интимной, а не назойливой мухой – не только жизненные наблюдения, но и отношение к ним.

В некоторые стихи автор вводит ненормативную лексику. Не для того, надо полагать, чтобы отдать дань моде или зацепить читателя крепким словцом. Просто, когда, шаржируя, такое слово повторяет едва ли не в каждой стихотворной строке, оно усиливает впечатление о персонаже, от имени которого автор говорит. И от этого утверждения «героя» – еще более беспомощны.

Интересны повороты у мата. С одной стороны в интеллигентной среде, какой она себя считает, эта «раскрепощенность» все чаще. С другой – мат традиционно связывают с бескультурьем. Хотя, разумеется, он тоже часть культуры, только своеобразной. Назовите это «лилией», и через два поколения «лилия» станет запретным словом. И важно понять, для чего писатель или поэт соленое словцо вводит в текст. Если для речевой характеристики, допустим, зэка – понятно. В принципе, многое от контекста и авторского вкуса зависит. Известно, что Антон Павлович Чехов, о котором создали миф, как об интеллигентнейшем писателе, в быту был злостным матерщиником. И «эти» словечки отнюдь не мешают стихам Игоря Губермана обретать популярность. Ему поначалу, правда, доставалось от рафинированных интеллигентов, но потом они привыкли. Автор знаменитых «гариков» считает, что у ненормативной лексики есть особая экспрессия. И без нее в эмоциональные минуты поэту не обойтись.

Однако Игорь Божко в острые минуты все же обходится. Не знаю, о чем думал, какими словами выражал мысли поэт, когда в свое время ушел из жизни редактор «Юга» Юлий Мазур, с которым в юности работал в молодежной газете, а потом многие годы дружил. Игорь Божко этого события не коснулся. Но в сборнике есть грустные стихи, посвященные другому его другу, ушедшему из жизни, известному художнику, автору тонкой поэтической лирики Александру Дмитриеву. И умершему драматургу Родиону Феденеву, посвящены такие же щемящие строки:

В земле теплее, чем снаружи.
Могил готовых длинный ров.
И в глину от житейской стужи
уходит греться Феденев.

Эти слова о смерти, конечно же, далеки от гротеска первого стихотворения. Тут лишь легкий налет иронии, за которым, быть может, столько раз передуманное: каково там, за пределом «житейской стужи»?

Чтобы понять, что музыка слова в поэзии – не в благозвучии гласных и согласных, отдельно взятых, а в соотношении значения речи и ее звучания, Борису Пастернаку понадобился не один десяток лет. Похоже, Игорь Божко обошелся без такого опыта. Его чуть приглушенный голос звучит как отражение напряженного сердца. Графически сердечные наши биения вычерчивают электрокардиограммы. Там ровная линия – смерть, а зазубрины – жизнь.

Аркадий РОММ.