Dec 102012
 

На фото: Е. Бершин и Н. Крофтс в салоне «Чёрный рояль», 2012г.И расползалась по Москве,
как трехголовая Химера,
пристегнутая к голове
нечеловеческая эра.

– Ефим Львович, давайте начнём с самого начала: что такое, по-вашему, поэзия?

– Это, действительно, самое начало. Вы бы ещё спросили, в чем смысл жизни или как зародилась эта жизнь на земле. Очень «простой» вопрос! Некоторые полагают, что поэзия – это своего рода болезнь. Болезнь своеобразная, кому-то кажущаяся красивой, кому-то – ужасной… Можно сказать даже, что это какая-то мания преследования, когда кажется, что за тобой постоянно кто-то наблюдает и ты постоянно что-то должен этому «наблюдателю». Поэтому поэтов тяготит чувство невыполненного долга. Такое впечатление, что дар даётся в долг, который потом нужно отдавать в течение всей жизни. И если поэт этот долг по каким-то причинам не отдаёт, всё может закончиться трагедией, болезненным изменением личности и даже преждевременной смертью. Поэтому для поэта самое главное – писать. Причём, не просто писать, а именно отдавать то, что тебе было дано.

Я был знаком и сейчас знаком и даже дружен со многими замечательными поэтами. И они все страдают этим чувством неотданного долга. Инна Лиснянская, например, сейчас очень много болеет, часто попадает в больницу, но самое страшное для неё в этой ситуации то, что она не может писать. И как только ей становится легче, она возвращается к стихам. Я знаю, что до самого конца, несмотря на мучительные болезни, писали Андрей Вознесенский и Борис Чичибабин. Следовательно, долг не оставляет до последних дней жизни. За поэтами кто-то продолжает пристально следить. У меня есть ещё не опубликованное стихотворение, где я пишу именно об этом:

На меня из тучи бородатой
пялится, глазеет с давних пор
то ли зритель, то ли соглядатай,
то ли вор.

Я в постель ложусь, не раздеваясь,
и не сплю, как горная река…
Ну и так далее.

– Но в таком случае вы должны ощущать свою необходимость, даже если это не выражается стадионами почитателей. Вы это осознаёте?

– Это утверждение было спорным. Но всё-таки ощущение нужности для меня – это когда стихи пишутся, когда не иссякают музыка и образы. Пока всё это есть, жизнь продолжается. У меня был друг, замечательный русский поэт, один из лучших, на мой взгляд, поэтов конца прошлого века – Евгений Блажеевский. Он писал обычно осенью, а «запасным вариантом» был декабрь. Так вот, прошла осень – он не написал ни строчки. Женя совершенно извёлся, стал ждать декабря. Но в декабре тоже ничего не написалось. А в мае он умер. В 51 год. То есть, у него возникло явное ощущение «оставленности». А искусственно он из себя стихов никогда не выдавливал. Поймите, я не говорю сейчас об общественном спросе на поэзию, на что поэт, как член социума, тоже реагирует. Да и привыкли мы к тому, что массам нужны вполне определенные вещи, которые они способны «прожевать». Об этом лучше Пушкина («Паситесь, мирные народы…») не скажешь. Мой друг Евгений был убежден, что его оставили или отставили там, где-то наверху. При этом ему и в голову не могло прийти, что можно профанировать стихи, выдумывать, графоманить, создавать видимость так называемой «поэтической деятельности». И умер. Кстати, Блажеевскому принадлежат такие строки:

Судьба растёт, как дикий виноград,
Как дерево – без чертежа и плана.

Стихи тоже так растут. И мне бывает смешно, когда человек планирует на сегодняшний вечер одно стихотворение, а на завтра ещё два. Дескать, вот я сейчас сяду и напишу.

– И желательно гениальное.

– Непременно. Понятно, что мы все изощрены в мастерстве и написать в рифму можем всё, что угодно. Только это никому не нужно. И не верьте тем, кто таким образом слагает вирши, выдавая себя за поэта.

– Вам, наверное, уже уши прожужжали вашей же собственной фразой о том, что вы – «противник умственного процесса»?

– Да, я противник умственного процесса. Но только в поэзии, в искусстве. Эта фраза взята из интервью, которое я ещё в начале девяностых дал «Независимой газете». В то время эта газета была очень популярна, и многих привлёк придуманный мной заголовок: «Бессонница разума рождает чудовищ». Но, повторяю, она, конечно, относится только к творчеству. Я убеждён, что в творчестве разум далеко не первичен, хотя и без него не обходится. Ведь чем отличается учёный от поэта? Учёный сначала ищет, а потом находит. А поэт вначале находит, а потом долгие годы ищет, что же он такое нашёл, и долго сам не может этого понять. То есть, разум в этом не участвует. Участвует что-то другое. Я не хочу этим спекулировать, пытаться точно определить, откуда «растут стихи». Но разум тут точно ни при чём. Вообще человек очень несовершенен. И, соответственно, его разум – тоже. Если полагаться только на разум, это приведёт к катастрофе, что не раз уже бывало. Поскольку то, что сегодня кажется разумным, завтра выглядит полнейшим идиотизмом. При этом гениальные художественные произведения живут веками и не устаревают, а придуманные поделки, даже если и обретают известность, в скором времени умирают. И сразу можно определить: был человек, действительно, поэтом или он просто играл в поэта, мастеря нечто на злобу дня, чтобы угодить своим современникам и вкусить плоды популярности.

– У вас есть такая фраза: «Русский поэт – это переводчик с Божьего на русский».

– Да, я абсолютно убеждён, что я – переводчик. Я сам не создаю никаких произведений, я просто перевожу на русский те импульсы, которые мне откуда-то являются. Вот и всё.

– Но откуда это, всё-таки, является? Что это?

– В традициях нашей культуры мы привыкли именовать «это» словом «Бог», поэтому я так и сказал. Как на самом деле это всё рождается, из каких импульсов, из каких энергетических источников – определить сложно. Я не химик, и не физик. Да и они вряд ли определят.

– Тем не менее, физико-математическую диссертацию по вашим стихам писали!

– Да, это правда. И я был очень удивлён. Мы выступали в Харькове в 1994 году, в декабре, с Евгением Рейном. Это как раз были трагические дни…

– Умирал Чичибабин.

– Да, я с Борисом Алексеевичем разговаривал вечером по телефону, он должен был утром нас встретить, а ночью попал в больницу и уже не вышел оттуда. Так вот, некий профессор Харьковского университета через год после нашего выступления прислал мне научную работу своей аспирантки, написанную по моему поэтическому сборнику «Острова». Я, честно говоря, в этой работе не понял ни слова. Я вообще дальше арифметики в точных науках не продвинулся.

– Но ведь был целый ряд поэтов «публицистической направленности», особенно в шестидесятые годы. Они тоже – «переводчики»?

– В то время были разные поэты, но, вы правы, многие из них решали социальные задачи. В моем поколении их решение взял на себя так называемый «протестный рок». Рокеры спели всё, что было нужно, оставив нам непосредственно поэзию. Я не берусь сейчас судить «шестидесятников», приверженность некоторых из них к так называемой «эстрадной» поэзии и рифмованной публицистике. Может быть, тогда это было необходимо: пресса не была столь свободной и открытой, как сейчас, а с помощью поэтических выступлений можно было что-то донести до широкой публики. Неспроста ведь на поэтов собирались стадионы. Кстати, сегодня тоже появились рифмованные публицисты и фельетонисты. Наверно, это кому-то нужно. Кто-то это читает. Я им не судья. Смущает другое: суетность пишущих и попытки любой ценой обрести популярность. Для того чтобы добиться популярности, многого не надо: пять или десять раз показаться на телеэкране и что-то сказать, не обязательно умное. Тогда тебя будут все знать, и ты станешь популярным. А когда тебя перестанут показывать по телевизору, популярность тут же уйдёт, это тоже понятно. Поэзия здесь ни при чём, конечно, но сбитые с толку зрители и слушатели поневоле привыкают к мысли, что это она и есть. Они разучиваются воспринимать настоящую поэзию.

Виктор Шкловский как-то сказал о Пастернаке: «У него такая хорошая слава: подземная». «Подземная», несуетная слава – это та слава, которая потом растёт бесконечно. И никакие политические кампании, никакие преследования её убить не могут. Мандельштама многие десятилетия не печатали, его почти забыли, но он из своей «подземной славы» вырос до небес, он живой. Это же происходило и с другими «непопулярными» гениями. Видите ли, наш мир… я хотел сказать «развивается», но это неправильное слово, я не уверен, что он развивается…

– Он просто куда-то несётся… Он – в броуновском движении.

– Он, скорее, ведёт себя, как шторм на море. Волна накатила – выбросила кого-то на поверхность. А потом та же волна его проглотит, а на поверхность выбросит кого-то другого. Только живущие на больших глубинах гении не подвластны стихиям. Но рассуждать о «гениальности» или «не гениальности» того или иного поэта нам, людям, видимо, не стоит: мы не можем этого до конца ни понять, ни оценить. Хотя попытки были неоднократно. Мне нравится формулировка Шопенгауэра: «Талант попадает в цель, в которую другие попасть не могут. Гений попадает в цель, которая другим не видна». Хотя тут же возникают вопросы: что это за цель такая и кто её выставил?

– А у вас возникает ощущение попадания в эту самую цель, которую другие не видят?

Даже не знаю, как ответить на этот вопрос. Просто бывает очень обидно, когда тебе кажется, что попал в цель, а этого никто не замечает. Всё-таки мы живём на земле, среди людей – и хотелось бы, чтобы понимали. Но писать только для того, чтобы понимали, не хочется. Вот, например, у меня в седьмом номере «Дружбы народов» вышел роман «Ассистент клоуна». Он не совсем классически-прозаический, скажем прямо: я ведь не прозаик, а поэт. И идеи для прозы у меня рождаются так, как рождаются стихи – из музыки и образа. Довольно сложные идеи. Понимая это, стараюсь писать смешно, чтобы облегчить чтение. Но уже по первым отзывам я вижу, что это роману не помогло. Мне говорят: «Как здорово, как смешно». И проходят мимо того, что ты в эту книгу заложил. К сожалению.

– Но ведь есть много книг, которые читаются «на нескольких уровнях»: массы почитают, похихикают, но найдутся люди, которые увидят и глубинный пласт, заложенный книгу.

– Найдутся, конечно, найдутся. Но их мало, к сожалению. У моей предыдущей прозаической книги, «Маски духа», была такая же судьба. В этой книге, как я потом сформулировал (вот, опять-таки, сначала нашёл, а потом стал искать, что же это я нашёл!), был применён новый литературный метод: «глобальный реализм». Под этим термином понимается отсутствие границ не только в пространстве и во времени, но и между сознанием и подсознанием. Согласитесь, наша культура, наша сегодняшняя жизнь уже непредставимы без предшественников. Среди нас, условно говоря, живут и Пушкин, и Шекспир, и Мандельштам, и Гёте, и многие другие деятели культуры или просто исторические персонажи. Потому что мы, осознанно или нет, постоянно используем их мысли, их слова, их опыт. В моей книге все герои (а среди них очень известные люди) выступают под своими реальными именами, а главный герой со всеми общается, в том числе и с людьми, ушедшими из жизни и в XIX веке, и в начале XX. Так вот, было очень смешно, когда журнал «Дружба народов», опубликовавший этот роман в 2005 году, представил «Маски Духа» на Букеровскую премию, а председатель жюри, видимо, не читая, а просто пролистав книжку и увидев там кучу знакомых имён, сказал: «Нет, премия выдаётся за романы, а это – мемуары». Человек всерьёз решил, что Бершин общался с Пушкиным на гласисе Тираспольской крепости, после чего вместе с бригадой Котовского захватил Одесский оперный театр.

– Это напоминает известную шутку о том, как после исполнения произведения Чайковского на правительственном концерте члены правительства стали вызывать на сцену автора. Но, Ефим Львович, хотелось бы вернуться к сегодняшнему состоянию поэзии. Она сейчас заброшена?

– Опять же: что называть поэзией? Сегодня пишут даже больше, чем в былые времена. Как пишут – другой вопрос. Я живу в Москве и вижу огромное количество расплодившихся клубов, где почти ежедневно – ежедневно! – проходят выступления поэтов. Вы представьте себе, сколько же нужно поэтов, чтобы почти ежедневно в десятках клубах предоставлять им слово для выступления!

– Помню, в вашем совместном интервью с Левитанским Юрий Давыдович ссылался на Горького: «Обилие пишущих стихи в нашей стране объясняется низким культурным уровнем нашего народа».

– Да-да, что-то такое Юрий Давыдович говорил. Он иногда бывал категоричен, но он был очень проницательным человеком и в большинстве случаев знал, что говорил. Мы с ним часто спорили и, кажется, с этим мнением я тогда тоже не соглашался. Я был намного его моложе, у нас была огромная разница не просто в возрасте, а в жизненном опыте. И, скорее всего, я во многом в этих спорах был неправ. Но у нас сложилась странная манера общения: мы в основном спорили и подтрунивали друг над другом. Наверное, это было не очень прилично с моей стороны: всё-таки, я был совсем молодым человеком, а он – признанным классиком. Но мы в последние его годы жили почти по соседству, вместе несколько раз участвовали в поэтических вечерах, ездили в с чтениями в Израиль. В интернете даже есть наше совместное интервью 95-ого года.

– Вы имеете в виду интервью «Поэта нужно кормить»?

– Да. Это моя фраза, которая стала заголовком. Вы знаете подоплёку?

– Кажется, Юрий Давыдович пропустил не то обед, не то ужин из-за этого интервью и очень по этому поводу переживал?

– Обед! Ему хотелось есть, и я «интервьюерше» под благовидным предлогом выдал эту фразу. Но даже по тому интервью видно, что мы всё время пикируемся с ним. Наверное, это было неправильно…

– Ну, почему? Зачем умному человеку «поддакивающий» собеседник? Наверное, и Юрию Давыдовичу так было веселее.

– Я всегда осознавал, какой он огромный поэт, но в личном общении не будешь же всё время высказывать одни восхищения и слушать собеседника, благоговейно раскрыв рот. Сейчас, когда его нет, я думаю, что пока в человеке будут жить какие-то чувства, Левитанский будет всегда актуален. Повторяю: он – огромный поэт.

– Да, кажется, для нас обоих это – большая тема: о стихах Юрия Давыдовича можно говорить очень долго. Но давайте вернёмся к разговору о том, что «развелось ужасное количество поэтов». При этом, с другой стороны, очень часто говорят, что поэтов-то настоящих сейчас как раз и нет. Где же истина?

– Я бы не стал утверждать, что поэтов настоящих нет. Они есть. Просто поэт (если он настоящий поэт) полностью реализуется в стихах, и ни на что другое у него просто не остаётся ни энергии, ни возможности, ни времени. В том числе, и на создание себе популярности. Если общество не ищет истинной поэзии, оно её и не найдёт. Поэты есть. Они просто не занимаются, как теперь выражаются, собственной «раскруткой». Я могу назвать имена русских поэтов, которые живы, но о них слышно всё меньше и меньше. Они, как раньше говорили, «не участвуют в литературном процессе». А литературный процесс сейчас выражается вот этими сборищами в клубах, борьбой за какие-то премии, какие-то фестивали, на которые собираются сотни людей, выпивают и друг друга не слышат. Я, конечно, тоже иногда выступаю, но нечасто. Моё присутствие в литературе выражается только произведениями, которые время от времени печатаются в журналах. На фестивали тоже не езжу. Я очень плохо переношу огромные скопления людей, где у каждого свои амбиции и своя манера поведения.

В Интернете был видеоотчет о вашей поездке и выступлениях в Грузии. Кажется, это было в мае прошлого года?

– Но это не был фестиваль. Просто Игоря Иртеньева, Вадима Жука и меня пригласили на выступления. И я очень рад, что поехал. Меня поразило, что в Тбилиси «Театр киноактёра» был забит до отказа. Грузины, для которых русский язык не является родным, потрясающе слушали русские стихи. В Москве так не слушают. Зал совершенно точно реагировал на каждое слово, и меня это очень порадовало. Мы там интересны. За нами постоянно ходила телевизионная группа, было много интервью на телевидении, на радио. И будет очень жалко, если русский язык в Грузии погибнет. Потому что есть серьёзная связь между культурами, грузинская интеллигенция во многом очень близка нам, и мы им близки. Вот такие поездки, действительно, интересны и многое дают. А когда собираются сотни людей на какой-то фестиваль и толкаются локтями за право прочитать две строчки – это никому не нужно, и мне – уж точно.

У вашего поколения странная судьба. Сначала вас долго не печатали, а потом, когда стали печатать, поэзия под напором политических событий, ушла в тень. Насколько я помню, вы впервые опубликовали свои стихи в 35 лет, в журнале «Юность»?

– Да, в «Юности», тираж которой в то время исчислялся миллионами экземпляров, во второй половине восьмидесятых организовали так называемый «Испытательный стенд». Было, по-моему, два или три выпуска этого «Испытательного стенда», на котором как раз поэты «новой волны» и были напечатаны. Нас назвали тогда «молодыми поэтами», а лет-то нам было по 35 и больше. Но очень быстро, вы правы, интерес к поэзии упал. Он продолжался ещё четыре-пять лет максимум. Но это было интересное время – время так называемой «перестройки», когда мы впервые выходили «на люди», впервые читали стихи, впервые печатались.

– А кто ваши любимые поэты, из ныне живущих?

– Про «любимых» я не буду говорить. Словосочетания «любовь к поэзии», «любимый поэт» – не из моего лексикона. Я – не любитель. И вообще, настоящую поэзию нельзя любить. С ней можно жить и умирать. Но есть поэты, которых я уважаю, которые кажутся близкими мне по духу. Они, к сожалению, чаще всего не на виду. Многих просто забывают, будто их нет… Вот вы мне говорили, что после ухода Левитанского почувствовали пустоту. Левитанский ушёл в 1995 году, да? Но тогда ещё жил Евгений Блажеевский. Сегодня есть очень хорошие поэты, которые пишут, к сожалению, всё меньше, но тем не менее… Сергей Гандлевский, например. Игорь Иртеньев, Марина Кудимова, Виктор Коркия, Игорь Меламед, Иван Жданов. Можно назвать ещё определённое количество имён. Ещё жива, слава Богу, Инна Лиснянская. Из живущих в других странах, но пишущих по-русски, могу выделить израильтянина Игоря Бяльского, «американцев» Бахыта Кенжеева, Владимира Друка, Владимира Гандельсмана. Недавно там же умер очень талантливый Лев Лосев. Есть ещё в Нью-Йорке замечательный поэт Яна Джин. Она, правда, пишет по-английски, но блестяще говорит и даже думает по-русски. Я переводил её стихи.

– Ефим Львович, у вас очень красивые переводы её стихов. По-вашему, то, что я читала по-русски, это – Яна Джин? Или это уже Бершин? Или вообще – новый сплав?

– Я думаю, что уже некий сплав. Основные идеи, образы были заложены Яной. Я английского языка, к сожалению, не знаю – переводил с подстрочника, который она же и делала. Но я сторонник пастернаковской точки зрения на перевод: переводчик – соперник поэту. Это, во-первых. А во-вторых, если вы переводите на русский язык, эти стихи должны быть максимально адаптированы к русскому читателю. Если хотите – к русскому уху и глазу. Я уважаю, конечно, переводчиков въедливых, знающих, которые с абсолютной точностью переводят с одного языка на другой. Их перевод-то точен, но русский читатель просто не знает, не чувствует многих реалий. Поэтому стихи надо максимально русифицировать, если это возможно. Но Яну Джин переводить было легко, потому что даже в подстрочники она умудрилась вложить свою мощную энергетику, которую мне удалось подхватить и раскрыть. А удалось потому, что мы живем, дышим, чувствуем на какой-то одной волне.

– Ефим Львович, в октябре вам будет шестьдесят лет. Есть желание подводить какие-то итоги?

– Нет, никакого такого желания нет. Какие итоги? Вы могли бы с тем же успехом спросить: «Вы готовы умирать?»

– Ну, почему? Некоторые это делают постоянно: пять лет прошло – нужно оценить, что за это время сделал. Десять лет… И так далее.

– Нет, моё летоисчисление происходит не по датам и не по годам, а по написанным произведениям. На сегодняшний день у меня есть восемь книг: четыре стихотворных сборника, два романа, документальная повесть о приднестровской войне и историко-философская книга с критикой этики эпохи потребления и с попыткой осознать, что происходит в наше время с этикой вообще. Последняя книга написана в соавторстве с немецким писателем Каем Элерсом и издана на немецком языке. Это то, что есть на сегодняшний день. Человек не может подвести окончательные итоги, пока он жив. Тем более, что все мои последующие произведения вытекают из предыдущих, это всё скреплено, это всё держится одно за другое, пускает ростки куда-то дальше… Поэтому ни о каких итогах речь вести нельзя, и не нужно. Мы не знаем этих итогов. Их вообще нет.

– Но, помнится, в своей статье о Левитанском вы подвели очень конкретные итоги: он ввёл «бесконечную» строфу и реабилитировал глагол.

– Да, но я писал о Левитанском уже после его смерти. И потом, я отметил только эти два вклада в поэзию, а вполне возможно, что их гораздо больше. Может, завтра произойдёт какое-то событие и мы скажем: «Ага, а Левитанский-то это вон ещё когда видел и предвидел!» И не только Левитанский… Может, когда-то скажут: «Вот, оказывается, что Бершин говорил!» Но мы сейчас-то этого не знаем. Я надеюсь, что я работаю на какое-то будущее, и сегодня, может, это неясно и не видно даже мне самому. Я сам для себя иногда делаю удивительные открытия. Прочитаю какое-нибудь своё стихотворение, написанное лет десять или пятнадцать назад, и вдруг начинаю понимать, что написал. Та же история: сначала нашёл, неизвестно как, а лет через десять, поумнев, приобретя дополнительный опыт, вдруг понял, что ты там написал. И это происходит чаще всего именно так. Это и есть для меня истинность поэзии.

Вообще, споры о том, как отличить истинное от неистинного, вечны. Как правило, тут никто никого переспорить не может.

– И не нужно спорить. Часто, кстати, ссылаются на количество читателей того или иного автора. Но количество читателей – это не критерий. Читают всё, что ни попадя. Читатель столь же несовершенен. Непрофессионален. Надеюсь, советский лозунг о том, что искусство должно быть понятно народу, остался там же, где и советская власть. Искусство никому ничего не должно. И, если честно, я пишу не для читателя. Ещё честнее? Я бы, может, и хотел писать для читателей, чтобы обрести популярность. Но я так не умею. Я понимаю, что это не для меня, не моё. Поэтому я даже не думаю о том, для кого пишу. Возвращаясь к нашему разговору, я просто отдаю долг. Если какое-то время я этого не делаю, то начинаю болеть. Потому что консервируется моя собственная энергетика, а я-то за счёт неё и живу. Если я вдруг от неё отказываюсь, не реализовываю эту энергию, я просто начинаю болеть, физически.

– И, всё-таки, есть люди, которые знают, для кого они пишут: всё те же поэты-публицисты, например.

– Сегодня, по-моему, смешно говорить о «поэзии публицистической». Кто такой «поэт-публицист»? Что это вообще значит? Если ты публицист – напиши статью. А некоторых характеризуют, например, как «православных поэтов». Что это такое? Чем занимается такой поэт? Переписывает в рифму «Евангелие»? В том-то и дело, что поэзия – первична, она – самостоятельная субстанция жизни, а потому ни в каких дополнительных определениях не нуждается.

– А помните, у Маяковского, из разговора с Пушкиным:

Я бы
и агитки
вам доверить мог.
Раз бы показал:
– вот так-то, мол,
и так-то…
Вы б смогли –
у вас
хороший слог.

– Настоящий Маяковский, конечно, – не в агитках. Меня всегда развлекает история, описанная Катаевым (см. В. Катаев «Алмазный мой венец» прим. НК). В двадцатые годы, годы голодные и тяжёлые, то ли вдова, то ли сестра Ленина замыслила помочь поэтам и привлечь их к написанию агиток, то есть, как сегодня бы сказали, к написанию рекламы. Туда пригласили Катаева, а он решил помочь Мандельштаму. В то время как раз шла борьба с кулаками, не хотевшими платить налогов – и Мандельштаму эту тему поручили. Тот долго ходил и думал, а потом написал такие строчки:

Есть разных хитростей у человека много,
И жажда денег их влечёт к себе, как вол.
Кулак Пахом, чтоб не платить налога…
Наложницу себе завёл!

Всё. Так деятельность Мандельштама на этом поприще и закончилась. Хотя, как вы понимаете, и в языке, и в поэтическом мастерстве он был человеком изощрённым, наверное, мог бы придумать, что угодно. Что с ним потом и случилось: когда нужно было спасать свою жизнь, он написал стихотворение о Сталине. Но когда читаешь это стихотворение, сразу видно, что оно придумано, и это – не Мандельштам. Оно – мёртвое, а он – живой.

– А что такое «живая поэзия» и чем она отличается от графоманской, от «мёртвой»?

Если удаётся передать словами собственный (а, может быть, и не собственный?) энергетический импульс, – она живая. Если нет – мёртвая. Из стихотворения должна поступать энергетика, способная заразить того, кто читает или слушает. В поэзии не может быть просто смысла. Поэзия – это совсем другое. Это – редкий сплав. Сплав энергии слова, энергии звука и собственной энергии автора. Мысль, конечно, тоже не исключается. При условии, что мысль – не придумана, а – рождена. Я отдаю себе отчёт в том, что субъективен, но для меня, по крайней мере, только это – поэзия. А всё остальное – мертвечина. Ведь написаны целые книги по теории поэзии, о том, как слагать стихи, как правильно рифмовать… Можно научить рифмовать компьютер, что, по-моему, уже и сделано. Нельзя его только зарядить этой небесной, Божьей энергией. А если её нет, то нет поэзии. В этом – чудо поэзии. В этой энергии, которая способна проходить через годы, через века и оставаться живой, работать.

– Осип Мандельштам определял истинную поэзию, как «ворованный воздух».

– Мне нравится это определение, но это – образ, который тоже надо как-то объяснять. Или не надо. Когда-то, когда я ещё работал в «Литературной газете», мне принесли стихи одного молодого поэта, попросили дать отзыв. Прочитав, я понял, что он талантлив, но стихам не хватало смелости, завершённости, человек боялся заглядывать в глубину. Когда мы встретились, и я ему попытался объяснить, в чём проблема – при помощи другого образа: колодца. Колодец – это очень важная смысловая вещь для России в целом и для меня в частности. И я ему сказал: «Поэзия – там, на дне колодца. Туда страшно прыгать, потому что можно разбиться. Но если не прыгать, то ничего не зачерпнёшь. А вы ходите вокруг колодца. Вы знаете, что есть колодец. Знаете, что находится там, на дне. Но прыгнуть туда не решаетесь». Есть масса умных и талантливых людей, которые знают, что такое поэзия. Знают, где она живёт. Но им страшно.

Да, объяснить поэзию при помощи каких-то формулировок сложно, если вообще возможно. И в спорах о поэзии истина, как правило, не рождается.

– Я вообще не люблю спорить. Я люблю прекрасные диалоги, когда один собеседник помогает другому прийти к какой-то мысли. Получаешь удовольствие от такой беседы. А спорить ненавижу. Говорят, у учёных есть научные дискуссии. Но я думаю, что Эйнштейн вряд ли нуждался научных дискуссиях, потому что в основе его личности был поэт и музыкант. Он играл на скрипке! И это было важнее формул. Никакой учёный в своей лаборатории не смог бы вывести теорию относительности. Для этого нужно было обладать взглядом поэта, смотреть на всё с такой высоты, которая совершенно недоступна живущим на земле. Это – уровень Лермонтова. Вот, представьте себе: первая половина XIX века. Земля уже, конечно, держится не на трёх китах, но Юрий Гагарин в космос ещё не летал, и никто не видел Землю со стороны. Помните, когда Гагарин вернулся, его первым делом спросили, как выглядит из космоса Земля. И он ответил: «Она голубая!» А ведь Лермонтов (в первой половине XIX века!) написал:

В небесах торжественно и чудно
Спит земля в сиянье голубом…

В каком же космосе нужно было жить поэту Лермонтову, чтобы это увидеть! Что, Лермонтов сел за стол и это вычислил, умом до этого дошёл? Это же невозможно! Это пришло откуда-то извне, ему кто-то подсказал. Кто? Не будем говорить. Я не знаю. Но для меня вот это – поэзия. Он попал в цель, которую никто не видел. Кто мог тогда понять, что в этой строчке столько смысла? А через полтора века вдруг нам это открыли. Как такое можно объяснить? Как это можно выдумать? У всех выдающихся открытий – общий источник. А уже на земле они разделяются на жанры, на виды деятельности. Скорее всего, так.

– Что же всё-таки будет с поэзией дальше? Что её ждет?

– Ваш последний вопрос несколько похож на первый – такой же «простой». А что ждет наш мир вообще? А сохранится ли жизнь на земле? К сожалению, я должен констатировать, что глобализация порождает матричное сознание. Человек перестаёт быть самостоятельной личностью, превращаясь в некую функцию. Соответственно, его восприятие окружающей действительности, и поэзии в частности, становится всё более клишированным. Но я всё-таки оптимист. Я верю, что поэзия сохранится до тех пор, пока будет сохраняться жизнь на земле.

Беседу с Ефимом Бершиным (Москва) вела Наталья Крофтс (Сидней)

———————————

Ефим Львович Бершин. Поэт, прозаик, публицист. Родился в Тирасполе в 1951 году. Живёт в Москве.

Автор пяти книг стихов («Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Миллениум» и «Поводырь дождя»), двух романов («Маски духа», «Ассистент клоуна») и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле».

Произведения Бершина печатались в «Литературной газете», журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Континент», «Стрелец», «Юность», антологии русской поэзии «Строфы века» и проч.; многие его стихи переведены на иностранные языки.

Ефим Бершин работал в «Литературной газете», вёл поэтическую страницу в газете «Советский цирк», где впервые были опубликованы многие неофициальные поэты…

———————————

Наталья Крофтс (Natalia Crofts). Родилась в Херсоне (Украина) в 1976г. Окончила МГУ им. Ломоносова и Оксфордский университет по специальности классическая филология. Переводчик, автор двух поэтических сборников и ряда публикаций в русскоязычной периодике и коллективных сборниках (журналах «Юность», «Слово\Word», «День и ночь», «Австралийская мозаика» и др.), а также в английских поэтических антологиях («Speaking of love», «The Colour of War», etc.). Член редколлегий поэтического альманаха «45-ая параллель» и литературной газеты «Интеллигент. Спб».

avatar

Ефим Бершин

Ефим Бершин – из поколения поэтов и прозаиков так называемой «новой волны», пришедшего в литературу во второй половине восьмидесятых годов. До этого работал как журналист в различных изданиях, но его художественные произведения не печатались. Первая московская публикация относится только к 1987 году – в популярном в те времена журнале «Юность». С 1990 по 1999 год Бершин – литературный обозреватель «Литературной газеты». Когда в распавшемся Советском Союзе начались межнациональные конфликты и войны, совмещал литературную работу с работой фронтового корреспондента в Приднестровье, а затем и в Чечне. Автор книг стихов «Снег над Печорой» (1982), «Острова» (1991), «Осколок» (2001), «Поводырь дождя» (2011), романов «Маски духа» (2005), «Ассистент клоуна» (2011) и документальной повести о войне в Приднестровье «Дикое поле» (2002). Начиная с восьмидесятых годов его произведения регулярно выходили в «Литературной газете», журналах «Юность», «Новый мир», «Дружба народов», «Континент» и других. Стихи Бершина вошли в антологию русской поэзии «Строфы века». Отдельные произведения были переведены на иностранные языки и напечатаны в США, Германии, Аргентине, Швейцарии. Живет в Москве.

More Posts

 Leave a Reply

(Необходимо указать)

(Необходимо указать)