Это было очень давно – в том, не существующем теперь государстве, где заснеженная улица Усиевича упиралась в зимний лес. Под «Гастрономом», пьянчужки с интеллигентными лицами искали «Шипилова». (Кто вспомнит сейчас этого бедолагу функционера, ставшего первым саркастическим акцентом, поставленным «человеком с улицы» в восприятие советской действительности?). В уморительных очередях за сверхскромной снедью можно было встретить и поэта, и почитателя, и равнодушного. Там же можно было ненароком столкнуться с полутрезвым, щеголеватым Поэтом, без проблем собиравшим стадионы обожателей.
«Идут белые снеги, как по нитке скользя»… Строчку эту Анатолий Борисович Свенцицкий (народный артист Литвы, а потом и России) всегда читал с ударением на первом слоге – «идут белые снеги…». Архаизм, почти церковнославянское звучание, мгновенно включало временной механизм линейного, исторического времени, следования одного за другим, протяжённости «от началу века» до сиюминутности, в которой скользили снеги и «нитка» – жёсткая, вещественная, гнетущая, противная – растворялась, расслаивалась, становилась невидимой в общем направлении скольжения, в вибрации звучания комариного, подсознательного «льзя».
А незатейливость, простота народной мудрости во второй строчке: «Жить да жить бы на свете, да, наверно, нельзя…» – с её почёсыванием затылка, с полупьяной ухмылкой собутыльника, (мол, вон, какой я умный, догадливый-то я какой!) доводит визг этого второго, усиленного «льзя» до крещендо, до осязаемого звука рвущейся завесы полотна метели, ткани холода земного, за которой скрыт потерянный рай и утраченное бессмертие. И только зуд от лязга замёрзшей стали, обморочный взвизг невпопад проснувшегося комара, оторопь догадки («льзя»!) уводящей в чащобу праязыка.… И нить, раздражавшая тебя, исчезает.
Ты погружён в огромность, во вселенскую грусть, в сакральное знание всех религий, в стремление всего человечества к раскаянию. Величие поэта, способного простыми словами вызвать вихрь чувств, когда на неосознанном уровне включаются невидимые механизмы и слёзы сами струятся из твоих глаз, обволакивает тебя, подставляя братское плечо для рыдания.
Игра гениальности, способной простыми словами вызвать водоворот чувств, когда на неосознанном уровне включаются невидимые механизмы, материализуясь в зримые, реальные слёзы, посверкивающие в уголках плаз слушателя, есть подтверждение диалектического закона сохранения энергии. Чужая чувствительность обволакивает тебя, подставляя братское плечо для рыдания. (Ах, как жаль, себя, подлеца, что не можешь жить вечно! А, ведь, кажется, мог бы!).
Нет, не только о переходе, а глобально, о всеобщей трансформации, о той великой загадке поэзии. Загадке, для которой нет ни времени, ни расстояния. Когда время имеет только векторную направленность (в будущее), срабатывая подобно сжатой пружине, и даже тоньше, сходно квантовому переходу с его способностью изменять свойства материи. Когда ты чуешь манящую цель неким животным блоком, скрытым в тебе, а то, что будет водить, носить тебя кругами по буеракам да болотам, застилать внутренний взор постыдным маревом, отбрасывая и удаляя из реалий действительности, не имеет ни какого значения. Ты в омуте, где звуковые свили и вихри ещё первозданны, но вот мгновение и
« то как зверь они завоют, то заплачут как дитя…».
И ужас, только что пронизывавший тебя направленной вибрацией гласных, организован гением в бессмертную строку. И язык изложения здесь не имеет никакого значения!
Гийом Апполлинер зачерпнул из этого коловорота вязкость меланхолии, текущей под мостом Мирабо, где звук течения закругляется и смыкает в кольцо любовь – смерть, выводя Стикс на поверхность ленивым течением Сены: Sous le Pont Mirabeau coule la Seine…
Самое пророческое, ведовское камлание в свистящем звуке «с», словно Тарасов хрущ, виражом сквозь видения Антоныча, не выдавая своего присутствия, просвистело в «Осанне Осени» Лины Костенко гимном созревшему золоту народного сознания в пронзительной голубизне грядущего задолго, за несколько десятилетий, озвучив его цвет грудными регистрами отчаянной поэтессы.
Ряд этот длится и длится, проскальзывая влажной тропинкой по всем поэтическим полям, приостанавливаясь, прислушиваясь к рокоту розы ветров перекрёстка Борхеса. Нombre de la esquina rosada, – как же это перевести на русский, не утратив предрассветного гомона птичьих согласных, улетающих к осязаемой гармонии, к вечному солнцу Поэзии.
