Новая книга Веры Зубаревой «Гавань», изданная одесским издательством «Фаворит», презентация которой состоялась во Всемирном Клубе Одесситов, посвящена памяти отца, капитана дальнего плавания Кима Беленковича. Уже это посвящение памяти родного человека – обязывает. Не впасть в фальшь! А фальшь – жизнь, которая в нас не переварена, не откристаллизовалась, став внутри чистой и прозрачной, – и потому в стихах крикливая или высокопарная, театрализованная, нарядная, вычурная. Как трудно дожить, дорасти до простого и высокого слова! Зубарева знает об этом и пишет – «Ничто не даётся так трудно душе, как стихи». Мне кажется, что простота куда труднее, чем, по её же словам, речь «на языке высоких аллегорий».
Листая книгу, я открыл стихотворение «Холодный день, внезапный и осенний». «…Сегодня на столе/ лежала горстка мёртвой мошкары,/ похожая на пыль при беглом взгляде». Что мошкара? Что нам её игра? «Всё утро я жалела, что была/ к их радости короткой нетерпима.» Мудрое великодушие. Его и в поэзии всё меньше – а уж в жизни…
Написать стихи не гладкие, а живые. И вот, вникая в книгу, я вижу проступающие контуры темы. Берег моря. Песок. Ракушки. Казалось бы – обычный пейзаж. Даже не без какой-то вовсе не сентиментальной наблюдательности: «в железных урнах/ грызли сладости/ раскалённые мухи». Идёшь по берегу – и не находишь того, кто здесь был. Именно здесь видишь «и оборванный след на песке, то ли твой, то ли птичий». Книга – о жизни, которая под угрозой, которая уходит, как уходят люди. «Скоро вечер,/ и тень просочится в песок./ Станет тело без тени,/ а тень – бестелесной» Казалось бы, просто наступление вечера – но охватывает тревога. Мы помним, где у греков бестелесные тени. Память об ушедшем возникает как бы беспричинно. «А ты идёшь, идёшь, идёшь, идёшь, -/как одинокий движущийся берег,/ минуя погрустневшие дома,/ стоящие всю жизнь свою на рейде». А затем – вспышка боли: «Мечта уплыть навек погребена…» И вот стихотворение, прямо посвящённое памяти отца, и в нём строки «Во мне ли, вовне – всё едино/ в этой домне бушующих звёздных энергий,/ на которых замешана первородная глина». Отмечаешь какой-то «не бытовой» масштаб переживания. И обращаешься к стихотворению рядом, буквально через страницу: «Я живу вблизи океана – дикого зверя». Тот же тон! «Я живу в лагуне печалей, тёмных энергий -/ там, где чайки стучат по утрам железными клювами». И тот же масштаб – «космический». Тёмные энергии космоса, и угроза исходящая от них. В одном из стихотворений – ночь, море, и «налетели чёрные птицы-вороны,/ молчаливо склевали горсть за горстью». Но склевали то – звёзды, и теперь «в середине мира – дыра над бездною»! Это уже космический масштаб бедствия. Вот на каком фоне – об отце. И о себе (стихотворение «Сон»): «Кто-то задул моё имя:/ «ты больше здесь не живёшь». Здесь – в этом доме, в этом городе, в этом географическом месте земного шара? Или вообще на этой земле? В стихотворении-притче «Страж», может быть, и не самом удачном в книге,- страж никого не может предупредить о грозящей завтра беде, да и город «спрятан в полночь», спит. Читая книгу, не можешь отделаться от мысли, что вся книга переполнена мировой тревогой, вся она – крик в защиту жизни. Иногда это принимает очертания эдакой космической безысходности – немного в духе Бродского – «… всё это будет длиться/ даже когда поменяется время местами/ с пространством, из которого ничего не родится»
К счастью, «постбродскизма», столь модного в современной поэзии, и, на мой взгляд, вредящего ей – в книге почти нет. У Зубаревой своя интонация, преодолевающая все влияния. Вера Зубарева – создатель и руководитель объединения русских писателей Америки «Орлита», редактор интернет-журнала «Гостиная». Она – профессор в одном из университетов США, и это, в свой черёд, тоже на её поэзии сказывается. Есть эдакий интеллектуальный шарм – создаваемый многочисленными культурными реалиями, словечками и выражениями типа «полимерность», «нелинейный странник – мысль-Улисс», и даже «вихри небулярной материи». Особенно запомнился дважды упомянутый осенний лист, свёрнувшийся подобно ленте Мёбиуса. В одном из стихотворений она сама с иронией говорит о компании, гуляющей по берегу моря: «Все речи были книжностью отмечены,/ усиливая скуку и разлад». Тем дороже для меня то, о чём я сказал в начале статьи – высокая простота.
В её книге много задумчиво-тихих стихотворений, но вообще-то поэт она «громкий». Помню, как критики противопоставляли громкую поэзию «а ля Вознесенский» – так называемой «тихой лирике». Конечно, громкость – это не обязательно броская публицистичность и «эстрадность», а предельное напряжение души, ощущающей катастрофизм времени, напряжение голоса. У Веры Зубаревой есть стихотворное посвящение Инне Богачинской. Обе – из Одессы, обе – живут в США. У Богачинской голос порой срывается на крик. В поэзии Зубаревой больше сдержанности и, я бы сказал, горькой и мудрой трезвости. У неё появляются классические натурфилософские размышления (каковых я бы пожелал ей в будущих книгах побольше) – вот стихотворение «К ракушке», пронизанное пронзительным опущением хрупкости жизни. «Перламутр убывает./ Мне – моё. Бессмертное – морю». Вот прелестный жук: «И поле зренья занимает жук,/ чьё шумное сыпучее старанье,/ должно быть, слышится/ на много миль вокруг». Привет от Заболоцкого! Впрочем, и от многих других поэтов. Ибо пишем мы не в одиночку, выкрикивая что-нибудь своё как можно громче. Писать, находясь в поле поэтической традиции, и труд, и честь.
____________________________________
Источрик: Свой Вариант
