«Посмертная слава – при жизни
концертный костюм ледяной»…
Ефим Ярошевский
В этом июне стремительно расцвели сразу и липы, и гледичии, и катальпы, да кое-где ещё отцветали акации. Сложная симфония ароматов, помноженная на стоны увядания снопов скошенных Троицких трав, наполнила лабиринты городских проулков – праздничный город готовился к грозе и какому-то уникальному астрономическому явлению.
Я пришла к Игорю Иванычу. Он вот уже восьмой день находился в неврологии на Малиновского, проверяя нас всех на участлив ость сердец, на нашу способность любви к ближнему, на наше милосердие, измеряемое лептой и цена этой лепты не важна. Важна лишь наша решимость дать – наш порыв…
«А вот ваш дедушка! Да мы его помним, он приходил к нам в 11-ю горбольницу, на Слободке. Всегда такой вежливый» – наперебой стали рассказывать мне медсёстры, уже проинформированные о том, что у них лежит необычный человек. Поэт! Да вот приходил Игорь Ваныч не как пациент. Он заходил к своей собеседнице, очаровательному человеку, невропатологу Люсьене Клаупик. Собственное здоровье его не интересовало ни как, даже когда сильно докучало.
«Игорь, если ты слышишь меня, сожми мне руку!» – и я читаю его стихи « Слушай, Галя…»
Я смотрю на свою левую руку и до сих пор различаю оттиск его пальца. Надежда встрепыхнулась в моём сердце.
«Игорь, будь молодцом, борись, ещё несколько дней и ты увидишь свою новую книгу!» – и в этот момент, я готова свидетельствовать, в его пронзительно голубом правом глазу появилась смешинка. А в уголке глаза навернулась слеза.
«Но, ей богу, так хочется подержать в руках книгу стихов, хотя бы переизданных, Игоря Ивановича Павлова – замечательного русского поэта, волей судьбы обитающего в Одессе. «Это написано мной шесть лет назад…
Утром следующего дня звонок Кости Британова вернул на землю. Костя больше всех хлопотал о судьбе Игоря Иваныча и взял на себя трудную задачу диалога с врачами. По больничному обычаю нужно было подготовить место, куда перевести нашего поэта, у которого ни семьи, ни пенсии, ни жилья, да и паспорт появился недавно.… Весь день прошёл в переговорах и выяснениях, ни коем образом не проявив ситуацию, до тех пор, пока я не встретилась с Олегом Губарем.
«А ты попроси матушку Серафиму!» – надоумил меня он. Не отлагая ни минуты, я поехала в монастырь.
«Привозите, возьму!»- кратко сказала матушка Серафима, но это было весомое, надежное слово. Утром наш разговор с Костей Британовым, о том, что появился выход из сложной ситуации, был прерван звонком лечащего врача – «Пять минут назад Игорь Иваныч ушёл от нас..»
Это было пятого июня в десять сорок пять…
Когда умирает поэт, это уже факт литературы. Его наследие становится предметом рассмотрения литературоведов. Исследователей его творчества. Биографов. Я уже не имею права говорить о его стихах, а вот свидетельства о его жизни, пусть наивные, пусть сентиментальные, пока они не обросли домыслами и легендами, мне кажется, ценны все…
Тем более что судьба этого поэта переплетена с судьбой города, в метафизическую сущность которого вплетена судьба другого Поэта. Мы дышим той же пылью, стучим по тем же булыжникам, застреваем каблуками в той же жетрстве, что и Гений, высланный в наш город. Поэт, власть, свободная стихия – все эти переплетения, как сплетения ветвей платана осеняют наши судьбы. Вам не кажется символичным, что Игорь Иванович как бы ушёл на празднование дня рождения к Александру Сергеевичу? Подготовиться в другой реальности и явиться к Александру Сергеевичу Пушкину с поздравлением от нашего времени, от душного июня 2012 года, от Нашей Одессы. Да, наверно, так оно и было. В Кирху, где поэты и художники города прощались с патриархом Поэзии, он несколько припозднился…
Вы спросите, почему Кирха? Да потому, что для нашего поколения руина в центре города, отвоёванная у властей, была символом свободомыслия, была источником вдохновения, была овеществлённой победой духа. И Игорь Иваныч, и его апологеты – одесские вундеркинды, делали очень многое, чтобы отстоять у властей этот символ многонационального, мультиконфессионного города, история которого развивается вне зависимости от раскраски флага. Не уверена, что в нынешнее время можно было бы отстоять эту великолепную руину! Кирха была тем местом, которое в жизни Игоря Павлова аккумулировало жизненные силы.
Самые спокойные годы с любимой подругой проведены в этом районе. Здесь же на закате дней взошла его звезда Карола, это она, Карола фон Хердер, танцовщица и добрейшей души человек подала идею и замолвила слово перед епископом Уландом Шпаленгером, который с большим участием отнёсся к поэту.
Судьба поэта – удивительная материя! «И жизнь черновиком, и без помарок смерть – всё это ты!» – писал Олег Соколов, соратник Иваныча по трудной работе противостояния и свом страстям, и внешним напастям. А напастей было, и было, и было. «Тут и неверная жена, и верный алкоголь»- как писал Игорь Ваныч. Оставим биографам честь собирать жизнь его по крупицам, копать, раскапывать, соединять, решать кроссворд под названием
«жизнь поэта из тёплой провинции в тоталитарном государстве и на его развалинах». Я могу только сказать, что наконец-то восторжествовала справедливость и поэт обрёл свой окончательный адрес в одесской земле, где покоятся его предки, тоже, наверное, поработавшие для города.
22 июня 2012
ИГОРЬ ПАВЛОВ
* * *
Мы копья ломаем. Мы жаждем горения.
Все ищем себя, но навеки потеряны.
Иссякла решимость, ушло вдохновение…
А ты пребываешь в таинственном тереме.
Марина… Мы злы. Мы увечны. С порезами.
Мы все настрадались – но это ли Высшее?
И разве в исканиях этих – Поэзия?
И разве мы будем другими услышаны?
Угаснет ли свет в полумраке и трепете,
Замрет ли рука над строкой ли, картиною?
Так хочется стать Умирающим Лебедем –
И спеть, наконец, свою Песнь Лебединую!
* * *
Как благодатно осени сверканье,
Озноб куста и хрупкость лепестка!
И сладостно нам свидеться с веками
На улицах, где налицо века.
Очнись, пошевелись, забытый прах,
Священным стань! Очистись от забвенья!
Огонь цветенья, святость погребенья –
Всё улица несет в своих руках!
Вставай, вставай же, хмурое дитя!
И пей свой чай, – зеленый чай, звериный,
И услади себя немой мариной
И еле зримым веером дождя.
Вставай, затворник! Встань, заложник книг,
Домов, застрявших в древних завитушках,
Иди, теряясь в уличных игрушках,
В роскошестве пиров и снов чужих.
Вставай для встречи, хмурое дитя,
И пей свой чай из утвари старинной,
И услади себя немой мариной
И еле зримым веером дождя
Вставай, просторы ждут. Уразумей,
Что в мире нет ни темноты, ни давки,
Что в море есть наяды, в рощах – мавки,
Свет их любви, чем ярче, тем нежней
ЗАВЕЩАНИЕ
И вот замру, весь голос искричав,
Свалюсь как спелый колос в пасть Несытой,
И сразу – прям и перед всеми прав…
Ну, что ж… Скорей на кладбище несите.
Не важно, сколько там я наскребу.
Запомнюсь так: невыбритый, ершистый.
К чему фотографировать в гробу?
Запомните, каким я был при жизни!
Пускай в траву отправят мой портрет,
Не в траур! Не нужны мне скорби знаки!
Пускай напишут: «Вот лежит поэт.
Его любили дети и собаки».
* * *
Я иду под арест ворон
Под конвоем цепных окошек.
Я, – питомец Равенн, Верон,
Тут – ласкатель бродячих кошек,
И – невесел и невесом,-
Соннооких ветвей начальник,
Все твержу, что всевластный сон
Охранитель мой и печальник.
Я иду под дневной арест
Без шнурков, поясов, подтяжек,
На спине моей – черный крест,
И ослиный мой крик – протяжен…
* * *
Дул горешняк. Зудели склоны.
Стекло замкнуло мир, как клей.
А ветер, синий и зеленый,
Прогуливался вдоль аллей.
Гремела рыночная фуга,
Дубовый лист дрожал упруго.
Гудело море. Шел орган
На воробьиный океан.
И там, где разлагался Хаос,
Впрягаясь в облачный развал,
Где размякал он, где зевал –
Другое Небо зачиналось.
* * *
За каждым словом тишина,
За каждым словом – боль.
Тут и неверная жена
И верный алкоголь.
Да, это знак,
Да, это весть
От муз, от аонид;
За каждым словом что-то есть,
А что не говорит.
Смещенья образов и лиц, –
Бесчестная листва.
– Что Вы читаете, мой принц?
– Слова, слова, слова…
* * *
На дне забытого колодца
Мой череп хочет расколоться.
Прощайте! В сплюснутое ухо
Кричит встревоженная муха.
Напрасно, милая, напрасно:
Я мертв, а мертвым жить опасно,
Нехорошо им жить в миру,
Пусти! Я прыгну и помру.
Пройдут и Офир, и Освенцим,
Забудутся Рим и Рени…
И старцы пройдут, и младенцы,
Когда постареют они…
Конец презираю — в начале
Едва проявившихся дней.
На свете так много печали,
Что можно не думать о ней…
Печаль — и в движеньях, и в позах,
В сплетениях душ и имен…
Печаль незаметна, как воздух,
Во всем пребывая, как он.
И, послана во искупленье
За бред, за дурные дела,
Как осени благословенье,
Прозрачная старость пришла…
* * *
Еще не ведаю — к ножу
Толкнешь, одаришь горькой частью…
Еще смеюсь, еще дрожу,
Еще я слеп. Еще я счастлив.
Еще я жив, едва познав,
Как упоительна Далила,
Пока меня от горьких трав,
От синих дней — не удалила.
И вот — подводят к Палачу…
Мне петь запретно — о Высоком.
Смиренный мастер, я молчу,
Отягощен медовым соком.
Пой, небо синее! Синей!
Так сладок мед!
Так вольны птицы!
И ворошатся, как сирень,
Глаза и губы теремницы!
* * *
Нас судьба свела. Вот он, край стола,
Тяжелы зрачки — чернота легла.
Вот он, книжный бор, вот он, прах и мох!
Без морей-озер, без путей-дорог!
Без дерев, без трав. Потускнел, пожух,
И, в окно влетев, ужаснулся жук.
Это я — тот жук, и никто иной,
В марле маялся и трещал спиной.
Это я — тот жук. С воли, с воли я,
А к столу прилип для Небытия.
И легко ли вслух говорить о том,
Если стол велел жить с закрытым ртом,
Если стол велел от него плясать,
И молчать о нем — и писать, писать!
* * *
Повинуясь высшему порядку,
Я своей строкой не дорожу.
То теряю новую тетрадку,
То листок забытый нахожу.
В жизни нет покоя и отсрочки,
Но среди непомнящихся дней
Все пишу, пишу слова и строчки
На листве, слетающей с ветвей.
* * *
Сегодня слякоть безысходна,
Неисходима ширь обид.
Сегодня боль с надеждой сродна,
Душа жива — еще болит.
И небо хмурится любовно
На камни, падая навзрыд,
И древоточец точит бревна.
Душа живет, поет, болит!
Рассветы! Высвисты лазури!
С любого хмурого куста
Врывайтесь в холод, балагуря,
Мы льем туманы в молоко,
Глазами отражаем небо.
И жить немыслимо легко,
Питаясь вымыслом, как хлебом.
Нам посылает каждый дом
Свои узоры, цифры — знаки,
А мы по улицам бредем.
Мы созерцатели. Зеваки.
Из юных кто-нибудь,
Из этих — нынешних
Опрятной птичкой пролетит,
Дохнет узором парфюмерий,
Порхнет — и снова далеко.
А мы молчим. Мы слов не тратим
Мы знаем: как молчать легко
В чаду цветных и винных пятен
Сменить дыханье нет причин
Мы ходим, бродим — и молчим.
ЗВЕЗДА КАРОЛА.
Ты, дикая звезда, ты, роза дикая!
Ты, многоцветная, ты, многоликая,
Великая, живая, первозданная!
Ты мчишься, мчишься, задевая здания,
Вершины тополей и круговерть афиш!
Безудержная, все летишь, летишь!
Священная! Святая! Гений полночи!
Я жду Тебя! Незнающий, непомнящий
Ни близких, ни далеких, не владеющий
Ничем на этом свете… Только где еще
Узрит моя бездомная душа,
Как ты в порыве танца хороша!
Ты пляшешь, пляшешь, яркая, единственная,
Я выискал тебя такую, выискал,
Не ведая, не ведая, не ведая,
Что ты моя, мне придана, мне предана…
* * *
Все хобби, милая… Все хобби.
В миру, где каждый день — свиданье,
Где каждый утлый дом — надгробье,
А каждый сквер — исповедальня,
Истерика самосожженья
И беззаботность певчей птички —
Все только хобби — продолженье
Давно родившейся привычки.
Да, эти войны, бомбы, пушки, —
Угрозы, чудища, уродцы —
Все хобби, милая! Игрушки!
А умереть — всерьез придется.
* * *
Безмолвие – душа вещей,
Укор страстям и бедам,
Но в каждую вникая щель,
Поэт о том не ведал.
Одетый в праздничный жилет,
Петух к оградам жался,
Пока забывчивый поэт
По кладбищу шатался.
Слагал, слагал из листьев стих,
Все приникал к могилам.
Он слушал, слушал речи их
О суетном, о милом…
* * *
Распухший воздух — складывать в скирду
В степях, где реют полчища стрекоз…
Не говорить.
Но быть с собой в ладу
И слушать птиц среди примятых лоз.
Безмолвно петь. С наивностью пейзан
Снимать с закатов розовую медь.
Врастать, врастать в
Рисованный пейзаж
И – безмятежно, медленно тускнеть…
* * *
Все увидеть; все потрогать…
Все изведать; все понять.
Ширь степей и моря грохот,
И лесную благодать!
Не успею! Не успею
Я упиться ими всласть.
Суета всего сильнее
Тянет в городе пропасть.
Тут, кварталами опутан,
Тут, домами окружен,
Я меняюсь поминутно;
Много ветру, много жен.
Снова код привычный набран
И несет абракадабра
Вдаль по улицам родным. .