Голос на том конце провода, превозмогающий вселенские распри на пути. Голос, желающий донести себя, во что бы то ни стало. Голос восстающий, сражающийся и одолевающий, наконец.
В трубке минуту мурлычет.
Но вот – новая фраза и новое борение голосовых связок, сердца, духа. Может ли Голос противостоять Безмолвию?
Я думаю об этом, пока Инна говорит, и звук её голоса всё резче изобличает пустоты в пространстве. Безмолвие нераспознаваемо. Оно расползается под прикрытием автомобильных гудков, случайных по своей значимости телефонных звонков, человеческого гула в пустотах небоскрёбов. Оно звенит, стучит, клацает и всё ближе подбирается к сердцу, которое тоже звенит и стучит.
Инна сидит в своей квартире, плавающей посреди Безмолвия, поджав ноги на диване, словно Безмолвие просочилось и в её комнаты и сдвинуло с места пару маленьких шлёпанцев, отчего один направился в противоположную сторону от другого.
"Ты слышишь меня?" Голос прорывает глухоту.
Расстояние от Нью-Йорка до Филадельфии теперь – сплошь лохмотья воздушных мембран, сквозь которые спешат пронырнуть какие-то посторонние шумы, сигналы, восклицания. Они всё усиливаются и усиливаются. Кажется, весь город ринулся спасаться бегством сквозь эти отдушины. Я почти не слышу её голоса. Он откинут навзничь. По нему пробегают чьи-то ошалевшие интонации, его топчет железный гул проволок. Подключаются окраины Нью-Йорка. Никто не желает больше разделять Безмолвия.
Я зову её, но вибрирующая лавина перекусывает и кромсает фразу. И её Голос, угадывая угрозу потерять себя в этом месиве одиночеств, вдруг восстаёт над всеми – самозабвенный, жертвенный, утративший надрывность. И пространство начинает сбегаться, зарастают его раны вместе со сгустками звуков.
Она как будто прислушивается к тому, как мир приходит в исходное состояние, но, убедившись, что Голос спасён, вновь начинает свою нескончаемую битву со Вселенной.
