Елизавета Михайличенко и Юрий Несис живут в Иерусалиме и создают замечательную прозу, причем пишут они вместе, являясь, к тому же, мужем и женой. Только что у них вышел новый роман «Талита куми, или Завет меж осколками бутылки». Поговорим с писательской семьей.
– Главный герой ваших книг – город как таковой, святой и странный Иерусалим?
В мире есть всего несколько городов, хорошо резонирующих в литературном пространстве. Но только в иерусалимском временнОм колодце эхо настолько полифонично. Поэтому, мы, старательно высунув языки (русские), вырисовываем очередные ирреальные реальности, которые не смогли бы существовать в другом воздухе, не иерусалимском. А вот дышат этим воздухом в наших текстах — разные существа, и люди, и не люди. И одних этот воздух исцеляет, а других — отравляет. Так что Иерусалим – «не Бог, не царь и не герой», а если вспомнить, что на иврите он женского рода, то вполне можно представить, что «корнет» – женщина, в которую влюблены все трое.
– Только что у вас вышел новый роман – он продолжает вашу «иерусалимскую трилогию»?
В каком-то смысле — да, там даже иногда мелькают персонажи из предыдущих иерусалимских текстов. Но если честно, то перефразируя Мольеровского Журдена, – мы и не подозревали, что вот уже более двадцати лет пишем тетралогию. Мы просто вдыхали иерусалимский воздух, выдыхали его на зеркало, водили по нему пальцами и с интересом изучали то, что в нём отражалось, включая самих себя.
Так что когда профессор Роман Кацман в своей книге-исследовании «Ностальгия по чужой земле» («Nostalgia for a Foreign Land») структурировал наши тексты и провязал их красными, почти каббалистическими нитями, мы испытали интеллектуальный катарсис и многое про себя поняли.
– В последние годы ваши книги полностью «переселились» в интернет – чем вызвано это творческое решение?
Переформатированием нашего сознания и окружающего мира. Решение было не творческое, но органичное. Наш литературный старт совпал с перестроечной агонией цензуры, когда издатели хотели выглядеть смелыми, поэтому мы — баловни печатного станка, у нас, перед алией в 1990 году, вышло несколько книг приличными тиражами и, что самое главное, от нас это не потребовало никаких моральных компромиссов. Так что никакого пиетета перед запахом типографской краски и именем на обложке у нас уже не было. Поэтому переселение в интернет — это была своего рода естественная миграция, если хотите — виртуальная алия в обетованное киберпространство. Мы оба — интроверты, не умеющие пристраиваться к правильным проектам и корытам, мы не умеем выгодно дружить, не умеем улыбаться по необходимости и являться к парадному подъезду по торжественным дням. И мы разрешили себе всего этого не делать. И оказалось, что новорожденный интернет — это лучшее место для наших книг, да и для нас самих. Ну и деревья жалко, конечно. Так что во всём, что появилось на бумаге в этом веке, мы принимали лишь пассивное участие.
– Возвратимся опять к интернету – вы не боитесь затеряться среди его бурных и мутных волн?
«Танки грязи не боятся». А если серьёзно, то интернет никогда не был «бурным и мутным» одновременно. Первые прекрасные свои годы он был чистый и бурный. А нынче он мутный и вязкий. Хуже интернета только реальность.
Мы счастливчики, мы видели рождение интернета, какое-то время мы были обитателями нового мира «для умных», мы ощущали абсолютную свободу отзывающегося слова, мы получили роскошь общения, мы говорили и слушали. А поисковики честно приносили нужную информацию.
Потом мы наблюдали как портится и загаживается новый мир. Как приходят в него дураки, торговцы, спецслужбы и политтехнологи. Как продаются те и то, что мы уважали – от индивидуумов до гугла. Как искривляется правда. Как интернет становится инструментом для лжи и манипуляций. Как выращивают троллей на спецфермах. Как в нём стало брезгливо. Как он стареет. Как мы стареем. Как он отвратителен в этой скаредной тупой лживой проплаченной старости. В общем, каждое общество получает тот интернет, которого оно достойно. Но мы видели весь процесс! Мы были свидетелями и участниками грандиозного. И как любой давний обитатель сложного пространства, мы знаем где в этих электронных джунглях до сих пор таятся тайные дворики с тенистыми беседками и оазисы с чистой водой. Но это всё лирика виртуального бытования.
А если вернуться к «боязни затеряться», то интернет тут ни при чём. Как непринужденно могут затеряться бумажные книги, изданные гигантскими тиражами, наше поколение наблюдало в режиме реального времени. Для книгоиздания, интернет – это лишь профессиональный и удобный инструмент, облегчающий не только выход писателя к читателю, но и доступ читателя к текстам.
– Вы придумали термин «исторический экстрим». Расскажите немного об этом.
Этим вопросом ты снова возвращаешь нас к теме Иерусалима, потому что именно он лучше всего иллюстрирует это понятие. Неспокойный, жестокий, пленительный, крышесносящий Город, неоднократно утраченный и обретённый, пропитанный кровью и светом… Мы являемся свидетелями серьёзного экстремального исторического периода, когда сдвигаются тектонические плиты времени и истории. И, ступая по иерусалимским улицам, чувствуешь напряжение этих разломов и приближающееся времетрясение. Ну и элемент игры обязательно присутствует, пусть даже игры в кости, которые в Иерусалиме человеческие. А если применительно к нашему времени, к обычной жизни, то исторический экстрим это не ролевые игры в рыцарских доспехах, а характерные эпизоды, вроде недавнего, когда мэр Иерусалима Нир Баркат, отодвинув охранника, собственными руками нейтрализовал террориста.
– Кто вам интересен из ныне пишущих по всему миру на кириллице?
Что может быть интереснее, чем пишущие на кириллице израильские дети. Американские, конечно, тоже ничего, но ведь наши это делают справа налево и без гласных.
– Кто ваш нынешний читатель? И каким вам представляется, скажем так, «читатель идеальный»?
В библиотеке Мошкова мы честно предупреждаем: «Взрослым с IQ ниже 110 читать не рекомендуется». Так что очень надеемся, что наш нынешний читатель — умный, неполиткорректный, с устойчивой психикой, расторможенным воображением и широким ассоциативным полем. А «читатель идеальный» — это тот же самый человек, но переставший лайкать тем или иным способом посредственные тексты, то есть он умён, прекрасен и никому не дарит поцелуя без любви.
– У всех ваших героев постоянно происходят глубокие внутренние изменения, душевные метаморфозы. На ваш взгляд, это присуще людям смены веков, сегодняшнему поколению, или вообще свойственно человеческой природе?
Это присуще хорошей литературе и свойственно интересным персонажам.
– В вашей прозе ключевой вопрос – истоки насилия. Не боитесь ли вы столь откровенно говорить об этом в мире господствующей политкорректности?
«Ключевой вопрос» – это едва ли. Просто мы этой темы, как и прочих неприятных тем, не избегаем. А господствующая в мире политкорректность лишь провоцирует насилие и тем самым делает его литературный анализ и психологическое препарирование актуальными. Наверное, кого-то это шокирует, но мы не очень заботимся о своём читателе, да что там, мы вообще о нём не думаем. Зато мы уважаем его право на нашу честность.
– Мы живем в такое время, когда постмодернизм стер все рамки понятий, теорий, концепций и идеологий. А как бы вы сами определили жанр своей прозы?
Мы совсем не уверены, что наша проза выдержана в одном жанре. Но условные «тэги» мы можем попытаться расставить: пограничные состояния; миф; дополнительная реальность; пессимистический героизм; стёб; чтояздесьделаю; жертвенность; рефлексия; метаморфоза; Иерусалим.
Но вообще-то, в отношении собственных текстов писатель всегда слеп, поэтому всё, что он говорит о своих текстах, характеризует не тексты, а его самого.
– Простите за банальность – как вам пишется вдвоем?
Медленно.
– И напослед, пожелайте, пожалуйста, что-нибудь читателям.
Разборчивости. Ну и чтобы никто не отвлекал в середине абзаца.
