May 032018
 
Спецхран

(Андрей Грицман, «Спецхран», издательство «Воймега», Москва, 2018. ISBN 987-57640-0209-5)

Есть белый стих, премного разных вер и либр, а здесь – черно-белый. Поэтике Грицмана графичность свойственна – в его строфах традиционно черным-бело. И не то чтобы спектр спрятан и радуга заоблачна, а просто автору так виднее, стихам сохраннее, вот и не падает картина маслом вниз: «В углу у портрета нету лица, / но и к провалу, к черной дыре / глаз привыкает»; «Белый город покрасят / мелкой сетью охранных надзоров»; «Черное ночное молоко / вдаль зовет искать живую воду»; «Весна белым наливом, / но душа на курке».

Вообще поэтам издавна дано нести «бремя черно-белого человека», поэтому снова да опять: «на черных свалках»; «черные вехи»; «черный бархат»; «черные версты»; «белизна потолка»; «белый скелет собаки»; «память глухо лежит в белой старой коробке…»

Тут вставлено ключевое, симсимно-симкартное слово этого сборника – память. Стихи всех трех разделов книги: «Прогулка по родному городу», «Спецхран», «Место для курения» – так или иначе живут прошлым и вспоминают нынешнее, складируют пусть внешне нестоящее, но настоящее. Храни меня, мой, эх, спецхран!

Москва – Нью-Йорк, далее везде – стезя нашего поэта. Жесткость и цепкость памяти Грицмана (в житейской ипостаси врача-диагноста) весьма впечатляют, а его поэтическая дальнозоркость нередко наводит на резкость: «Сегодня заглянул в спецхран: / нашел все то же и еще / бычок, стакан и список ран / и раза три через плечо. / И понял я, как ни живи, / опивки плавают на дне…» Правда, рядом: «Издалека с оливковой веточкой в клюве / голубь вернулся, замер над нами в полете». Мир замкнут между опивками и оливками, подмосковными елками и обетованными пальмами, а до боли родимая личная Москва, обитающая на харддонышке души, тепла, уютна и целостна: «В нашей Москве, как в холодной Пальмире, не разводят на память мосты».

Память-спецхран, говорит, словно крутится, заедая век, напихав вех, хриплый диск «на костях»: «Я засыпал под угасанье гимна… свечение вечерних позолот… сортир прокуренный с обрывками «Вечорки»… Сыр «Новость», «Старка», лето, комсомол… старинная кунсткамера хвороб: испанка, шанкр, скрофула, аорт шагреневость, рахит, сап, гумма, зоб и мягкие, слоящиеся кости».

Да уж, ежели человек – живой компьютер, то затверделому спецхранящему диску никак размягчение не грозит, жесткость, повторюсь, хотя и хрупкость памяти присуща: «Там мне нечего больше ни ждать, ни жалеть»; «Ничего не осталось, / Лишь июньская пухом метель»; «Прощай, Москва, пельменная, пивбарная / и подворотная, подъездная, морозная». Грутная трезвость воспоминаний, былое и выпитое: «Все уехали. Съели курицу, допит самогон». Соглашусь печально – пицца таперича царствует, вот такой ширины…

В книге Грицмана меж тем близятся другие берега, Москва расплывается, перетекая в Манхэттен («Мохнатый», как ласково писал Аксенов) – «многоглазая рыба на суше, взорванный остров».

Но и тут поэту полустанно, не стационарно: «Я в зале бессмысленного ожидания»; «Я всю жизнь прохожу из комнаты в комнату»; «Я там бреду, как во сне, с бечевой на тетрадках…» Автор вкладывает в своих персонажей-големов магаралову «табличку с записанным» (средневековый диск) – и они начинают говорить: «И вот память жива, но забыта и не прочтена, / словно древний мертвый язык, только я / храню образы слов. Но даже не слов, / а угли эмоций, как золу Дерреды, / как дописьменный текст, / живыми забытую ткань бытия». Память – мягко стелет, да жесткий диск. Отложилось прожитое солями, камнями, строками – по полкам спецхрана: «Жизнь проходит в поисках храма, хлама»; «Так что по залам, по лестницам гулким с закрытым забралом, с заросшим хлебалом»; «Мысль печально годы листает – / помнишь, какие были заносы…»

Надо отметить, что я специально пересаживаю в свой текст немало цитат из Грицмана – стараюсь донести до потенциального читателя энергию его голоса. Спасение же от сплина воспоминаний, от хмурых ангелов за спиной, по автору одно – неустанное движение: «Я меняю дом, кожу, за местом место, / Душа все плывет на источник света»; «А что еще делать-то? Что нам осталось? / Дорожная грусть, подорожная жалость, / грозили мне съезжей, да местный я, братцы!» Понятно, что поэт вещает о времени-месте как таковом, о жизненном движении. В стихотворении «Прогулка по родному городу» просто слышится родное – ро, ро, ро – Россия, оборачивающаяся Нью-Йорком. И вся Земля разом теряет округлость и превращается в диск, плоскость – едешь, едешь, бредешь исходом, ан не вырвешься, от себя не убежишь – спецхран! «Так тоска пьет опивки прошлого, / дышит давним прикосновением».

А одиночество для поэта – рутинная среда обитания, привычная почва дней творения. Не исключение и Андрей Грицман: «Я, в принципе, живу и работаю в батискафе / У меня там все есть: немного водки, / карта Леванта, пыльной Яффы. / Ко мне подплывают донные рыбы… Я все это вижу, в дневник записываю. / Это вроде судового журнала… Сигналы сюда доходят все реже. / Неважно – чудес у меня тут полный короб.» А значит, и стихов в достатке, и будущих книг.

avatar

Михаил Юдсон

Михаил Исаакович Юдсон (20 января 1956 — 21 ноября 2019) . Литератор, автор множества критических статей и рецензий, а также романа «Лестница на шкаф» (Санкт-Петербург, Геликон плюс). Печатался в журналах «Знамя», «Нева», «22». С 1999 года постоянно жил в Тель-Авиве. С 2000 по 2015 год работал помощником редактора журнала «22». С 2016 года — главный редактор русскоязычного журнала «Артикль» (Тель-Авив).

More Posts

 Leave a Reply

(Необходимо указать)

(Необходимо указать)