Jul 132017
 

Андрей Грицман, Борис Херсонский, «Свитки. Библейские стихи»Андрей Грицман, Борис Херсонский, «Свитки. Библейские стихи» – Калифорния, 2016 г. (Библиотека журнала «Интерпоэзия»)

Книга выращена-срублена на славу: снаружи – проза-кора, береста-ставни, а внутри – сердцевина-поэзия. Открывает книгу эссе Грицмана «Дальний свет истины», завершает – исследование Херсонского «Поэзия Библии». Плюс двадцать два стихотворения Грицмана (число в библейских свитках не случайное – столько букв в ивритском алфавите) и тридцать Херсонского (закралось число сакрально-новозаветное).

Андрей Грицман поясняет: «В течение многих лет мы писали стихи на темы Библии – еврей, принявший православие (Борис Херсонский), и московский еврей-полукровка, выросший в ассимилированной семье, в зрелом возрасте прошедший гиюр, обратившийся в иудаизм и регулярно изучающий Тору на английском языке». Естественно, два хороших русских поэта – выкрестоносец и правоверный иудей – видят текст Священного Писания каждый по-своему, из двух, скажем так, углов зрения и послушания. Невероятную интеллектуальную мощь и эмоциональную красу Книги ощущают, безусловно, оба автора-послушника, но передают ее эманации, вещают по-разному. «Данные стихи ни в коей мере не являются пересказом Библии – скорее, это поэтическая интерпретация, стихи, написанные на темы Библии, отражение», – говорит Грицман.

Причем, конечно же, в наличии двойной отражение, путешествие луча от А (Андрей) до Б (Борис) и обратно. И уж какое видение окажется ближе читателю – решать ему самому, просвещенному светочу. Дело личное, сугубо и глубоко… Почему-то иные стихи, сужу по себе, сразу проникают, просачиваются в душевое пространство и даже обживаются, переливаются там, а другие, вроде не хуже, отскакивают от моей заскорузлой поверхности – «не воспоследует всплеска», как утверждал Бродский.

У Бориса Херсонского меня радует в стихах русская природа их, этакий крёстный ход по библейским местам: «вечный древний Хаос в ожидании света / и только затем светил пения многая лета / церковным хором под колокольный звон»; «носился Дух и это было залогом / явления мира сотворенного Богом / в нем прозябание розы и гадов подводный ход / и русский стих о пророке лежащем в пустыне…»

Когда русским духом пахнет – это в моей тель-авивской пустыне всегда хорошо, да и ритмика порой родимая: «Как Адам помирал, / так всё рай поминал»; «А наши-то бабы да мужики / пришли сюда из-за той реки» (это к тому, что ивреи – «перешедшие реку»); «Жили совсем недавно Абрам и Сара. / Сара с кошёлками возвращалась с базара» (старушка не спеша дорожку перешла!); «Далеко от Рязани, может, тысяча вёрст, / а может, и две – город, чудной на вид» – где над златом чахнет царь Давид, а Голиаф на «чернолаковом ЗИСе» едет на неравный бой с пастушком…

Я думаю, ясна система образом Херсонского и цветуща, и если на дворе «Псалом – Песнь Восхождения», опытный читатель-сокол ждёт уж: «По Потёмкинской лестнице снизу вверх, ступень за ступенью» – вполне себе земная замена небесной бесплодной иаковницы. И рифма у Бориса встречается очень русская, скрепкая, смыслообразующая: «Иисуса – спасуся».

При этом у него же: «Ангелы вопиют: Рождество Твоё, Христе Боже! / Всюду мороз, на улице и по коже, / всё как прежде, всюду – одно и то же, / то на Брейгеля, то на Ван Эйка похоже» – отож, то-то я смотрю, и ангелы – вылитые «малые голландцы», и волхвы в сугробах вифлеемских – охотники на снегу! Картина явления народам охотно падает маслом вниз – общечеловеческое, слишком общечеловеческое…

Если у Херсонского поэтические хронотоп, в основном, пожалуй, книжный – из Вавилонской библиотеки, то по Грицману «зманмаком» (время-место) прямиком из Иерусалимского свиткохранилища – тут отрадно и ветхозаветно дышит почва и судьба, и Долина Мёртвых костей обретает плоть и кровь: «Бог мой войдёт в вас, / и снова к истокам вернётесь / В землю свою – свою землю последнюю, в Эрец».

У Андрея Грицмана книжные страницы оживают – и не чтоб взывают и воют, молятся и раскачиваются, но просто библейские реалии становятся зримы и сегодняшне-грубы: «Камень стынет медленно. / Звёзды хрупки. Пахнет / горящим вереском, мусором, / от Рамаллы, сухой кровью»; «Между Амманом, Рамаллой, мошавом, каменным морем / тронет художник полутона и оттенки. / В тёмных углах полотна мерещится горе. / В этих местах ты в полуметре от бездны»; «Всё нормально – сжав зубы. / Теракты практически каждый день. / Сегодня утром хоронили / учителя школы из соседнего поселения» – это местечко Текоа, гора Иродион, не так далеко захоронен и самый известный Учитель.

У Грицмана (вдохни и виждь, как стучит дождь): «прохладны холмы Иерусалима утром. / Там сквозные, резкие, быстрые грозы / обмоют красные черепичные крыши…», а если чей-то лик в Святом городе и возникает, то ненадолго: «Пыль. Гумилёва лик, / мираж в жаре, растаял, / жить устав». Читая, нам не надо мысленно приподниматься на мыски – само втекает, на равных спускается с Синая, неся пару ковчежных смыслов: «И когда проезд оплачен, / состав тронется и всё поплывёт мимо, / я по тебе скучать – да и вообще буду / хранить в себе вечно каменную пыль Иерусалима» – это нечто программное о смерти («проезд оплачен» – о, плач расставанья), очередном потопе («всё поплывёт мимо») и неизбежности жизни («хранить в себе вечно»).

Стихи Херсонского и Грицмана, несомненно, разнятся, но иногда перекликаются, аукаются – когда у Бориса воссияла звезда Рождества: «на Ван Эйка похоже», у Андрея явилась «цепь сигнальных огней над долиной Эйн-Керем». Спаситель приходит в мир – и «застыл истребитель, летящий на отдых».

В своём эссе «Дальний свет истины» пишет Грицман: «Этот свет преломляется через несколько зеркал восприятия, находящихся в отдалении друг от друга. Данная книга – это скромная попытка передать поэтическим, метафорическим языком дальний свет веры и истины, преодолевающий времена и границы». Здесь «зеркала восприятия» – это переводы Торы – с древнего иврита через средневековый английский на современный язык, а затем поэтическая интерпретация Библии на кириллице-матушке, великой, пластичной и прекрасной, что мне, зазеркальному, наиболее близко – поелику лирика, а не логика!

Хотя столь же интересный для меня, истового агностика, стала статья Херсонского «Поэзия Библии» – серьёзное, основательное исследование о познаваемости таки текста (пусть азов и эпителия), о сложной структуре этой ритмизованной прозы, о таком поэтическом приёме как параллелизм – троицей, синонимический, антитетический, синтетический… Деконструкция Библии – дело, конечно, доброе и увлекательное, но главное же, важнейшее: «Постижение Господа через поэзию – прямая дорога к сердцу человека».

Давно известно, что текст лучше всего смотрится как чёрное пламя на белом пламени – но это в идеале. А так у каждого своя свечка у образов или менора-семисвечник, свой глазок-смотрок и глас в кустах. У каждого, имеющего уши и, главное, межушное пространство своя Святая земля – земля Храма, но и земля Христа – текущая соответствующе: кому-то с горы Нево видна Нева (ну, мне – Волга), кому-то Яуза, а рядом Иордан или Ладора… Мне кажется, что вообще не стоит тут шибко размазывать-усугублять, лезть вглубь иордани-проруби («ежели кажется – креститься надо», сказал бы Херсонский).

Вот есть книга двух разных талантливых людей – и это хорошо. Какой-нибудь хомосапый читака может решить, что библейский цикл Херсонского написан человеком, прочитавшим, а стихи Грицмана – человеком прочувствовавшим. Но это наверняка не так – ибо когда Андрей Борис писали про жертвоприношение Авраама и о житиях Бытия, наши А и Б писали о себе (как всякий поэт).

Эта книга влечёт к соображенью на троих – звуки двух авторов завораживают-притягивают читателя-сображника, он тоже крылышкует возле текста, как бражник вблизи лампочки, и вьётся вокруг «Свитков», будто пчела подле плода граната в дорождественское новогодье – «три их прозрачных силуэта в Один, сияющий, слились», так говорит Херсонский. «Нам здесь втроём хорошо», – вторит Грицман, добавляя: «В трёх блокпостах по долине от Иерусалима». Не в вёрстах пространства, а в блокпостах, и развеялся блоковский белый венчик из роз, но времени зато – вечность…

Напослед замечу, что сборник интересен в том числе и своим дружелюбным дуализмом – под одной обложкой сразу два взгляда на природу библейского текста, разбегающиеся тропки отражений Книги, разноплановая парность брожения по страницам – двойной виток «Свитков».

avatar

Михаил Юдсон

Михаил Исаакович Юдсон (20 января 1956 — 21 ноября 2019) . Литератор, автор множества критических статей и рецензий, а также романа «Лестница на шкаф» (Санкт-Петербург, Геликон плюс). Печатался в журналах «Знамя», «Нева», «22». С 1999 года постоянно жил в Тель-Авиве. С 2000 по 2015 год работал помощником редактора журнала «22». С 2016 года — главный редактор русскоязычного журнала «Артикль» (Тель-Авив).

More Posts

 Leave a Reply

(Необходимо указать)

(Необходимо указать)