РУДОЛЬФ ФУРМАН «ПОСЛЕ ПЕРЕВАЛА», Нью-Йорк, Mir Collection, 2013, 147 стр.
Передо мной маленькая изящная книжка Рудольфа Фурмана «После перевала». Белая обложка, как и в прежних книгах. Рудольф любит светлые тона. На обложке – рисунок брата поэта – художника Юрия Фурмана. Тонкая графическая работа: полунагой ствол осеннего дерева, теряющего листву: три листочка еще держатся на ветке, остальные, кружа, летят на землю. Символика рисунка отражает название и основную тематику книги. Точеная графика Юрия Фурмана иллюстрирует избранные стихотворения. Вступительное слово – от автора. На задней стороне обложки – отзыв Владимира Гандельсмана.
Вглядываюсь в портрет Рудольфа Фурмана. Знакомые правильные черты совсем не старого, не заперевального лица, из-под очков – серьезный взгляд больших печальных глаз.
Что такое «перевал»? Согласно Википедии, «перевал — понижение в гребне горного хребта массива. Перевалы служат местами наиболее легкого и удобного перехода из одной горной долины в другую». Пытаюсь понять авторский замысел книги: вершина похода жизни пройдена, окончен и краткий отдых на перевале «средних лет», наступило время спуска с горы на землю, олицетворяющего переход к старости. Каким оно будет это время: медленным, постепенным, плавным приближением к финишу или быстрым, стремительным скатыванием вниз, падением? Наверное, об этом расскажет нам поэт.
Итак, печаль о быстротекущем времени в преддверии старости – ключевая тема книги. Фурман поэтически играет со словом и понятием «время», стремится проникнуть в его суть, рассматривает этот роковой дар Бога человеку предметно и находит для него подходящие эпитеты. «Не верится, что прожито немало / и что осталось жить совсем немного, /что столько пережито, перепало / от этой жизни, что и с перевала / не легче, а сложней пошла дорога» («После перевала», стр. 7). Поток времени поэт воспринимает то как материальную, зримую мощную силу: «…Времени поток… бездушен и не идет ни с кем на диалог» («Срок жизни», стр. 77), то как силу «невидимую и бесстрастную» («Какая жизнь, такие и темы…», стр. 110). Наиболее яркий и запоминающийся образ времени, поступь которого можно услышать, предстаёт в стихотворении, посвященном Валентине Синкевич, («Доверюсь чувствам, знаю – не обманут…») — «Ход времени и тяжек, и неспешен, / как будто Командоровы шаги…».
Тема уходящего времени перекликается со стихами об осени и сливается с ними. К осени у поэта, родившегося в ноябре, отношение сложное, двоякое, любовно-печальное. Любование красотой увядания сочетается с грустью о последнем рубеже перед зимним замиранием природы, перед осенним временем жизни. «Осенних» стихов в сборнике много, они как опавшие листья, разбросаны по страницам книги: «Приглашение», «Прощальная прогулка», «Уходить из жизни лучше во сне…», «Приход осени», «Последняя осень» и др. Трогательно одушевлен и одухотворён пейзаж из осенних листьев, которые, умирают, «ложась, как щенки у ног» («Осень. Понедельник, вторник среда…», стр. 82). На другой осенний холст весомо «ложатся листьев бронзовые слитки» («Пока еще пространства не пусты…»).
В одном из прошлых поэтических сборников Фурман называет себя «человеком дождя». Коренной петербуржец, проживший долгие годы в дождливой северной столице, привыкший к непогоде, наигрывает любимую дождевую мелодию и в новом сборнике. Хочется привести целиком одно из лучших стихотворений книги – «Последний ливень осени», стр. 12:
Дождь – яростен,
и он настолько плотен,
что контуры пейзажа городского
совсем размыты.
Льёт из подворотен,
и улицы плывут, как корабли,
и фонари, как цапли на болоте,
сутулятся, и так, как у Дали
с его сюрреалистических полотен,
стекает время дня, и безысходен
осенний парк, оставшись без листвы.
А хватит ли предела у Невы
вместить всю тяжесть рухнувшего неба,
никто не знает, только верят слепо,
что всё пройдёт, что оголтелый ливень
торопится сойти скорей на нет,
чтоб уступить за ним идущим вслед
и солнцу ноября, и позабытой сини.
Поэт наблюдает за птицами и прислушивается к музыке птичьего пенья: «Мастера импровизаций…/ хор ли это, соло трель…» («Люди и птицы», стр. 93). Как жаль воробьёв, «взъерошенных, серых упрямо / остающихся здесь / , несмотря ни на что зимовать…» Чувство жалости к птицам рождает пронзительное стихотворение «Воробьи» (стр. 98). Не могу удержаться и привожу целиком его первую строфу:
Утром рано, когда
успокоится только ненастье
и сугробом прижмётся
обессилено к самым дверям,
соберу с стола я
скупого вчерашнего счастья
урожай небогатый,
чтоб бросить на корм воробьям.
Ну какой же поэтический сборник – без любовной лирики! Не обходит этот жанр и Рудольф Фурман. Его лирический герой является то проникновенно нежным, романтичным и преданным давней любви: «Я надеюсь, / что ты еще есть на земле, / что еще мы друг друга отыщем…», стр. 41, то легким, этаким бравым, ироничным и самоироничным любителем женской красоты: «Ах, какие наши годы?! / Тяга к красоте всё та же – / не зависит от погоды / и от прожитого стажа». («Ах какие наши годы…», стр. 34.)
Ирония и самоирония – новая тональность в творчестве очень серьёзного поэта Рудольфа Фурмана. Насмешливо и живо описана характерная сценка в нью-йоркском метро («Зарисовка в метро», стр. 57), где пребывает народ самый разношёрстный, каждый занят своим делом, и никому до другого дела нет: «Много читающих, / дремлющих и седых…/ каких только нет!”
В стихотворении «Горькая ирония» (стр. 55) лирический герой поэта откровенно признаётся, что живёт «со временем в разнобой» и, может поэтому, пишет «грустную лирику – не до веселья», «а все попытки меня веселить, / знаю, закончатся полным провалом. / Лучше и проще меня не любить, / дел не иметь с неудавшимся малым”.
Смела и оригинальна ироничная тональность стихотворения «Я смотрю туда за облака…» (стр. 133). Облик «неудавшегося малого» здесь сменяется высокой самооценкой лирического героя, который декларирует: «… Я – его (мира) частица, /без которой хоть и на микрон, / если б мне не повезло родиться, / всё-таки ущербным был бы он».
Поэзия Рудольфа Фурмана камерна и исповедальна, она привлекает читателя своей искренностью, ясностью, отсутствием надуманности. Фурман не мудрствует лукаво, не играет в «угадайку» с читателем, пишет о том, что чувствует, видит, о чем размышляет. Поэт ведет с читателем задушевный, бесхитростный диалог о вечных истинах. Следует однако заметить, что термин задушевность в применении к творчеству Фурмана можно понять и буквально – в довольно частом использовании поэтом слова «душа». На мой вкус, «души» слишком много, явный перебор. Но пусть каждый читатель решает сам, что ему ближе.
Фурман не обрушивает на читателя поток оригинально-сложных рифм и ярких, захватывающих дух образов. Мол, смотрите, как я могу! В палитре каждого его стихотворения, как на лесной лужайке , то там, то здесь, играют пастельными красками полевые цветы метафор. В ностальгическом стихотворении «По сосновому лесу…» (стр. 67) поэт повествует по нарастающей о красотах соснового леса на Псковщине и завершает стихотворение ударной метафоричной концовкой:
Как сёстры, те сосны
все статны и как на подбор.
Лесному семейству
и ветра, и солнца там вволю,
и мягкая поступь по мху,
и движенью простор,
и воздух настоен
до горечи легкой на хвое.
Сила поэзии Фурмана прежде всего в том, что чувства и мысли добрые он умеет лирой пробуждать.
Елена Литинская, Нью-Йорк
