ПРЯМО РАЯ
Виде Адам ангела изринувша и затворивша божественнаго сада дверь, воздохну вельми, седе же прямо рая и свою наготу рыдая плакаше: «Увы мне, прелестию лукавою увещанну бывшу и окрадену и славы удалену! Увы мне, простотою нагу, ныне же недоуменну! Но о раю, ктому твоея сладости не наслаждуся…
Творцы бывают первичные и вторичные.
При этом в слове «вторичный» нет негативного оттенка: просто материалом для вторичного творца (в отличие от первичного, работающего непосредственно с «плотью мира») являются культура и литература, то есть чужие тексты, им впитанные, переработанные, творчески переосмысленные и «освоенные».
Различить эти два типа творцов очень легко: при чтении вторичных (среди которых есть и большие поэты: понятия «гений» и «первичный творец» — не «взаимопокрывающие», масштаб личности и таланта может быть разным, гений может быть вторичным творцом, и наоборот) видишь культурные слои и пласты, приемы и блестящие пассажи, яркие, свежие, острые образы, неологизмы, небывалые тропы… «мастерскую писателя», «жреческий храм», трибуну, башню из слоновой кости и из черного дерева, рабочий кабинет или библиотеку…
При чтении первотворца ничего этого не замечаешь — настолько из его текстов буквально выпирает живая плоть мира — запахи и цвета, звуки и ощущения, — шуршит песок, пружинит глина, переворачивается жирными пластами земля, «спокойно дышат груди» морей и рек, перемещаются массы воды и воздуха, веют ветры…
Первичных творцов — чрезвычайно мало, они пишут «сразу предметами», как свифтовские мудрецы, носившие в заплечных мешках все необходимые для беседы вещи, — почти минуя «литературу», напрямую работая с «материей».
Между словом и миром у них — нет посредника, связь не тройная: слово=культура=предмет, а двойная: слово=предмет.
Алла Липницкая — первичный творец.
Как некогда Адам, художник-первотворец дает имена вещам — впервые. Еще никто не называл предметов, они безымянны, имеют лишь звук или цвет, аромат или вес, теплоту или шероховатость, остроту или вкус:
…Помню кушаний свежеприправленных
Новизну в недрах старого дома,
Чую запах таинственный брома
Из запасов лекарственных маминых.
Не могу перечислить и малости
Всех травинок, улыбок и запахов,
Клавиш стертых и встроенных клапанов,
Всех буфетов и книжек растрепанных,
Тьму альбомов, роскошных картин…
(«Я тоскую по Грише Островскому…»)
Самые абстрактные понятия одеты в плоть — они осязаемы, ощущаемы, ощупываемы, слышимы и зримы:
Сыпучесть отсыпана с горкой,
Текучесть сполна налита.
И рана, покрытая коркой,
Давно никому не видна.
Живительна живость живого,
Смертельна сырая тоска.
И мощной корзиной улова
Порог отделен от песка.
Раскроется слабость соцветий
Под пыткой стеклянной ума.
И сильный порывистый ветер
Себя исчерпает до дна.
(«Ветреный день»)
Всё произрастает, имеет корни, переплетаясь и перевоплощаясь:
Я иду то прямо, то по кругу,
Никому по ходу не служу;
Просто в мою пишущую руку
Всё, что есть во мне, переложу.
Заберусь в лесистые слова,
Отдохну на обреченных точках —
Разнесет небесная молва
Жизнь мою, как птичьи крылья, в клочья.
Клочья превратятся в облака,
Что прольются над землей любимой,
И цветущей пальмой или сливой
Станет моя правая рука.
(«Я иду то прямо, то по кругу…»)
Всё дышит, ветвится, карабкается, бегает и живет, взаимоотражаясь и пристально всматриваясь в иную форму жизни — в поисках сходства:
«Взбираются цветы, как акробаты, / Как ящерицы, по уступам гор», а «горы раздулись, как дыни», а «Махаон — это жизнь и бессмертье, / Превращенье из крылышек-крапинок — в кожу, / А из кожи — в цветок под названьем бессмертник», а «Луч солнца ручной и прыгучий, как белка, / А солнце само — как желанный орех. / Цветочных часов разноцветная стрелка / Равно и светло указует на всех»:
Из недр кустов
Рождается баллада.
Надежность слов —
Из их живого взгляда.
И светлый тон небес
В нагромождение ветвей пролез.
Тепло и нереально
Каплет дождик.
И, отпуская вожжи
Времени, по коже
Мороз огромной жизни пробежал.
А ближний куст на цыпочки привстал,
Чтоб дотянуться до меня и рассмотреть,
Легко ль мне жить, самой кусту на треть.
(«Из недр кустов…»)
Рай не утрачен, он осязаем и плотен, растителен и не затворен:
Я даже не знала, что рай — он в лесу,
Так близко — и рай расположен у Цфата.
И что, как попытка прожить на весу,
Дорога бежит мимо рая покато.
Весь рай — это сосны, склоненные вверх,
Ползучие травы — большие участки,
И полностью сверху отпущенный грех,
И только друг к другу растений участье.
Такая сквозная, совместная связь,
И свет так упорен, кусты огибая,
Что можно нырнуть в него, тоже светясь,
У Цфата, у врат незатворенных рая.
Он воплощен — закреплен в памяти, «дан в ощущениях», в этих непрерывных переходах всего во всё, в буквальном смысле слова пере-во-площениях — переходах из плоти в плоть, — пере-катываемых на языке, пере-ворачиваемых пальцами, пере-листываемых (бумажно-произрастающих), пере-путываемых и пере-живаемых (пере-ливаемых из жизни в жизнь: из разных «прекрасно-несовместимых», но чудесно совмещаемых мгновений, пространств, отечеств, эпох, форм и тел):
Прошу, войди в забытый дом,
В тот дом, душистый, сочный, свежий,
Большой, как ком цветочно-снежный,
Разрезанный впотьмах ножом.
Ножом из памяти стальной,
Как нержавейка, беспристрастной,
С дразнящим зло в разрезе красном
Вишневым вкусом жизни той.
Ты там отыщешь по углам
Проекции от глаз открытых
И множество, плющом увитых,
Из прошлых жизней телеграмм.
Возьми их в руки и читай,
Там, где обрывки слов и листьев,
Где память переходит в рай,
Где дом и сад живут, как мысли.
И слезы, как плоды, повисли.
(«Прошу, войди в забытый дом…»)
Дом и сад — как локус и проекция рая-мира, форма его произрастания. А еще — небеса:
А еще — небеса. И деревьев толпа,
И песка беззаботного целая куча.
Птицы песни поют, ну почти что у лба, —
Мир, который влюбленности больше и лучше.
Небеса, деревья, птицы — мир у самого лба, точка перехода «памяти в рай» — неуловима, ни малейшего шва или зазора между миром и словом: слово равно памяти, память равна любви, любовь равна миру, мир равен слову, а слово — миру:
Светятся стрелки конкретных минут:
Песня звучит, и деревья растут,
Дети, играя, сбивают коленки,
Дерзко ползет, извиваясь по стенке,
Ящериц двух безрассудный детеныш, —
Разве увидишь всё, разве упомнишь?
Слово мое — это только попытка
Быть, как они, и всеядной, и прыткой:
С ходу учуять свободу движенья,
Общего замысла дать отраженье,
Расположиться в намеченной нише,
В заданном месте, не ниже, не выше.
Простая арифметика, простая геометрия, простая алгебра с гармонией — всё, что снаружи, равно тому, что внутри, и наоборот:
Сначала казалось: у берега птицы,
Потом показалось — невинные крысы,
А как оказалось — бесстрашные крабы…
За нами — кафе, рестораны и пабы,
А перед — чуть звездные темные выси,
И море, и море шумящее длится.
<…>
А морю не важно, кто будет здесь в будни,
Не важно ни время, ни место, ни дата.
Уютно и страшно! И сердце, как ходики,
Внутри отмеряет, что видит снаружи.
…Полоску, где крабов спешат луноходики,
Вода заливает, то шире, то уже.
(«Сначала казалось: у берега птицы…»)
И вся райская сладость мира — но о раю, ктому твоея сладости не наслаждуся — испробована, явлена в слове, преизбывно дрожит на языке и в языке.
Подлинная поэзия — мироточива.
Древнерусское слово «прямо» означало «напротив»: изгнанный из божественного сада Адам плакал у его затворенных ворот, обратив свои взоры на утраченный рай.
Алла Липницкая носит весь свой рай с собой — точнее, в себе: не в заплечной даже котомке — в сердечной сумке, не расплескав ни капли, не забыв ни малейшей малости. И размеры его точно совпадают с контурами любящего и памятливого сердца: не шире, не уже мира, не в стороне от него — прямо рая, в его центре: не ниже, не выше.
Заказать книгу и картины Аллы Липницкой можно здесь.
Тамара Борисова
