Ольга Шилова – вот имя лирического поэта, еще неизвестное читателю за пределами специфических сетевых публикаций. Вот книга ее стихов, отнюдь не ранняя в канве ее жизни, но первая – и представляющая написанное именно за последние годы, когда, стиснутое до какой-то поры провинциализмом, дарование автора вдруг вырвалось на свободу и стало неоспоримым. Вот цепляющее слух название этой книги – «Нетерпёж» – беззащитное перед чьим-то привычным скепсисом, но простодушно выдающее секрет душевной жизни лирика.
Ольга Шилова – художник-оформитель в народном театре и клубе старинного города Мещовска на Калужской земле. Всю жизнь писавшая и пишущая стихи, в основном оставляя их при себе или читая и показывая узкому кругу заинтересованных слушателей. О таких говорят: поэты-дилетанты. Однажды не довелосьуслышать беглый отзыв о поэтической продукции Ольги, заключил: стихи даровитые, но простодушные, журналы теперь такого не печатают. Выходит, я уже второй раз невольно повторяю выделенное курсивом слово, которое для меня имеет совершенно особое значение.
Ведь это же похвала! Дело в том, что лирика – как поэтическое высказывание, рвущееся наружу именно что в простоте души, – родилась до и вне так называемой литературы. Лирик – изначально «дилетант». Разве Давид-Псалмопевец, простодушно изливавший перед Всевышним свои стенания, грехи, славословия, – литератор? Разве литератор – и эллин Архилох, в той же простоте души сопровождавший строчкой-другой («пью, опершись на копье») свой воинский походный быт? Это «простодушие» – исток и колыбель «чистой» лирики, неотменимые даже после всех ее усложнений, технических перевооружений, скрещиваний с другими жанрами и с другими поэтическими стратегиями. Конечно, чтобы с головой окунуться в стихию чистой лирики, лучше всего перечитывать величайшего в этом роде Фета. Но бывает так: ничего еще не значащее, скромнейшее имя вдруг скажет тебе, что эта стихия жива и в нем и через него способна донести себя в слове, по пути не расплескавшись и не сфальшивя. Набредя на подобные стихи, не озабоченные собственной «современностью» и попаданием в подходящую ячейку литпроцесса, – от многих из них испытываешь удовольствие, столь же простое и чистое, не обремененное памятью о критериях «профессионализма».
Сказанное совсем не означает, что Ольга Шилова стихотворствует в духе «неопримитива» или что ей чужда рефлексия по поводу стихописания. Давно общаясь с нею, я могла наблюдать, как она изживала банальные «поэтизмы», сами просящиеся под руку неопытному сочинителю, как пробовала все новые подходы к своим темам, то высвистывая «птичью строку», то добиваясь звонкости почти бардовской песни (о солдатике Христова «дисбата», о «качели земного забытья»), то разворачивая в сюжет многосложную аллегорию («ясень-Моисей», «душа – грудной младенец, «сердце-дятел»), то подчиняясь нервным перебоям верлибра («Господи, жить совершенно невозможно…»), то захлебываясь беспаузным монологом, то не без изящества обрабатывая фольклорный мотив («Суд святых»). За всем этим стоит труд самообучения поэтической смелости, труд постоянного расширения словаря, упорное постижение того правила, что в лирической поэзии всякое лыко в строку – от сленга и научных терминов до славянизмов православного богослужения, – лишь бы слово не лгало стертостью, принадлежностью всем и никому.
Иногда ее дерзостям – в пунктуации, в грамматических неологизмах – с сомнением дивишься, но потом – соглашаешься. Иногда уподобления почти шокируют: слеза подвижника – «супермомент», склеивающий людскую общность (и снова соглашаешься). Порой неожиданно смелый образ таков, что сделал бы честь любому значительному поэту: длани плотницкие Христа (трудящиеся над сердцем героини). И все это не однотонно: от надрыва до озорства…
Ольга Шилова составила свою книжку в строгом, но абсолютно естественном порядке. Словно перебрала несмущающимися пальцами, одну за другой, струны собственной души: вот я! Пять лирических сюит. Упоение существованием, мирозданием как щедрым даром: «И никто не спрятан от / жизни любящего взгляда», радость уединенных игр с самой собой; потом обнаружение хрупкости этой гармонии, переживание чужеродности в толпе, одиночества с любовным «партнером» – и, все ж таки, сердечное примирение с «Тамарами, Петями, Колями, Танями, Ванями»; далее – жизнь в лоне Церкви, духовная практика с ее углубленной самоотчетностью, взиранием на высшие людские образцы и прохождением «через множество терний»; по контрасту – не умеряемый верой ужас перед неизбежной тайной смерти; наконец, совсем не горделивая, скорей смиренная убежденность в том, что в ней, в героине этой повести, «мычит поэзия немая» – и что никуда не деться от повеления дать ей звук и голос.
Почему так случилось, что стали важней литургий
эти краткие строчки с магическим профилем рифм? –
такое признание – а оно могло вырваться у Ольги только в стихе и только невольно – свидетельствует о неотменимых и неподдельных ее контактах с Музой.
Почти судорожную, неуравновешенно-взвинченную природу этих контактов она во втором разделе книжки передала неким безоглядным триптихом: стихотворениями «Сокрытое от мира житиё…», «Сожмешься и почувствуешь спиной…», «Когда мой скорый с рельсов сходит…» Первое из них как раз и называется «Нетерпёж» и служит скрытым эпиграфом ко всей книге. Однако в заключение хочу процитировать третье – где нетерпёж порыва уводит ввысь:
Когда мой скорый с рельсов сходит –
он долго-долго мчит ещё –
по бездорожию чащоб
на долгом ключика заводе…
потом - как змей – скользя на брюхе –
в пути колёса растеряв –
всё в том же ритме - в том же духе –
ни капли прыти не уняв –
наоборот - всё разгоняясь –
и вот уже – летящий змей –
вагонной лентой извиваясь –
к конечной станции своей –
к искрящим рельсам эмпирея –
стремительно вершит полёт…
О, если б был чуть-чуть длиннее
земного ключика завод…
Ирина Роднянская,
литературный критик.