История – наука серьезная. И популярная. О какой-нибудь термодинамике имеют представление только специалисты, а об истории наслышаны все. И те, кто казалось бы вовсе не интересуется историей, тоже в курсе, что Спартак поднял восстание рабов, инквизиция сжигала еретиков на кострах, а Петр Первый стриг бороды боярам. И не только куцые сведения из школьной программы тому причина. Параллельно с учебниками по истории написана еще одна история. В ней нет бесконечной хронологической таблицы с датами, которые невозможно запомнить, нет параграфов, которые надо выучить к завтрашнему дню. Это история не ограничивается эпохальными или знаковыми событиями. Она о людях, которые не только «завоевывали», «расширяли», «укрепляли», «боролись» и «восстанавливали», но и разговаривали, ели, пили, любили, спорили, плакали и смеялись. Именно эта параллельная история оказалась способной остаться в человеческой памяти без специального зазубривания. Из нее мы знаем, что «и крестьянки чувствовать умеют», что «когда гремел мазурки гром, в огромной зале все дрожало, паркет трещал под каблуком», а людей испортил «квартирный вопрос».
И если машина времени была и остается утопическим проектом, то «параллельная история» без каких-либо технических ухищрений способна перенести нас куда угодно – хоть в античные времена, хоть в оттепель шестидесятых.
Эта история называется художественная литература. И Толстой, и Чехов, и Булгаков, и Юрий Трифонов в своих книгах отразили не только исторические факты, но и суть своего времени. Сейчас мы почтительно называем их классиками, а тогда, когда они писали свои книги, они были современниками.
О чем бы ни писал автор, он отражает современный ему мир. Время – его главный герой. И даже если он пишет о далеких планетах или об исчезнувших цивилизациях, он отражает взгляд, направленный на них из современного ему мира.
Сегодня мы живем во время Интернета. Друг-компьютер облегчил жизнь писателям и приумножил их ряды. Чего нельзя сказать о читателях. Их ряды поредели значительно. Принято винить множество информационных потоков, направленных на бывшего читателя. Люди погрязли в социальных сетях, они внимают телевизору, просматривают комедии на DVD. Им некогда стало читать.
И как бы все знают, кто виноват, и никто не знает, что делать?
Но есть еще один вопрос. Что читать?
Читатель перестал читать раньше, чем Интернет стал любимым членом его семьи. Девяностые завалили книжный рынок малограмотными переводами зарубежных детективных и любовных романов, скороспелыми поделками доморощенных певцов насилия и эротики. На их фоне Маркиз де Сад уже казался девственником, а Джек Потрошитель скромным борцом за чистоту нравов.
Забрызганный кровью и перемазанный губной помадой читатель попытался вывернуться из цепких лап литературно-коммерческих проектов, и как за соломинку схватился за выплывший на поверхность загадочный андеграунд. Но, открыв вожделенную книжку, беспомощно затряс головой. «Не понимаю», – пролепетал он виновато. «И не поймешь!» – высокомерно предрек автор.
Что оставалось делать читателю, куда податься? Он подумал – подумал, зарегистрировался на «Одноклассниках» и был таков.
И как не зови, как не потрясай своим опусом ему вдогонку, как не кричи ему вслед: «Вернись! Я тут еще написал, тебе понравится!», – уже не докричишься, не допросишься.
Так и живут теперь порознь читатель и современный литературный процесс. Читатель читает телепрограмму и рекламные объявления, а литераторы пишут друг для друга.
При этом доля обожателей фантастики, детективов и книжек «про любовь» хоть и не увеличилась, но, судя по всему, уменьшилась незначительно. Такого рода книги пишутся, издаются и продаются по-прежнему. И, несмотря на этот, казалось бы, благоприятный признак, Россия катастрофически недосчитывается читателей. Что же читала «самая читающая страна»? Я могу ответить на этот вопрос. Основу читательского интереса в советские годы составляла деревенская и военная проза, городской и производственный роман. Так называемые «жизненные» книги.
Те самые, которые сейчас практически перестали писать. Либо их качество таково, что осилить от начала до конца такую книгу способен только ее автор.
На эти мысли меня навел рассказ Семена Каминского «Чья-то прошлая жизнь». Даже не сам рассказ, а сомнение автора, выраженное в комментариях: «Кому это теперь нужно?»
Вот я и задумалась. Нужно, не нужно…
Название рассказа прямо указывает на его содержание. Он о прошлой жизни Фейги Юдковны, повивальной бабки и акушерки в одном лице.
«Близкие называли её Фаней, а кое-кто из русских и украинских знакомых – Феней». Уважаемая всеми Фаня строила свое благополучие, свою семью, свой дом. Политика не интересовала Фейгу Юдковну, эпохи сменяли одна другую, оставаясь лишь фоном для ее биографии. «Пошли рядами на митинги и парады красные товарищи с бодрящими песнями и под веселым хмельком. А потом, почти не глядя по сторонам, проехали черные оккупанты в огромных грузовых автомобилях».
Фаня старела, аборты стали делом запрещенным, но когда знакомая учительница привела к ней свою забеременевшую дочь, еще школьницу, она отказалась исполнить «секретную услугу» не потому что убоялась закона, а, как говорят сегодня, «по медицинским показаниям». Она не просто дала просителям от ворот поворот, она пообещала помощь и поддержку попавшей в затруднительное положение девушке и ее матери. И выполнила обещание.
Жизнь продолжалась, встречаясь с учительницей, Фаня узнала, что ее несостоявшаяся пациентка воспитывает малыша. «Умный мальчик растет. А Ленка устроилась работать в домоуправление. Замуж вышла, муж хороший, Колей зовут, Толика усыновил. Сейчас Лена второго ждет, сильно поправилась. Про вас она с таким уважением всегда вспоминает… Толик, говорит, вырастет, непременно про Фанечку Юдковну ему расскажу, он поймет…
– Да бросьте, ничего он не поймет, – махала рукой Фаня, прощаясь, – что они понимают?»
Действительно, что они могут понимать, эти дети? Собственные внуки посмеивались над ней, когда она называла бриллианты «бирляндами». И никто из них не протестовал, когда Фаня заняла самую темную комнату в доме. Она постарела, согнулась от радикулита, начала терять память. Солидный дом, когда-то вызывающий зависть соседей, обзавелся трещинами, просел и частично ушел под землю.
Достойная жизнь Фейги Юдковны ушла в прошлое. После ее смерти дом признали аварийным, жильцов расселили, и он еще долго пугал своей ветхостью бомжей, остерегающихся выбирать его в качестве ночлега.
Но у дома оказалась счастливая судьба. Спустя годы он получил новую жизнь – теперь в нем разместилось правление банка. Его президент выкупил древнее строение и соседние постройки, чтобы вернуть дому первозданный вид, «чтобы восстановить справедливость за всю прошлую жизнь».
Это был тот самый Толик. Значит, все-таки «они понимают».
Вот такой рассказ. Не просто о жизни, но и о судьбе. О рождении и смерти, о памяти и благодарности.
И стиль автора, и слог, и тема – все заслуживает высокой оценки. Каминский – сложившийся писатель, он автор книг и множества публикаций в серьезных изданиях. Его рассказы отличает ясность мысли и умение задать настроение. Не могу не привести здесь цитату, которая меня восхитила: «Щели поглощали не только самые мелкие предметы – булавки из рук пришедшей на дом модистки, бусинки рассыпавшегося перламутрового мониста и монетки, но даже карандаши, ручки и расчески, а иногда что-то покрупнее, и всё это уже никоим образом не получалось достать. Может, именно там незаметно потерялись и долгие годы, наполненные однообразными хлопотами? Притаились тревожные шорохи и заглушенные стоны от нестерпимой боли?»
Казалось бы, небольшой абзац, посвященный стареющему дому. И последнее предложение, как вспышка, осветившая на мгновенье мрак прошлых лет, скрывающий чужие тайны и чужую боль.
Пишущий способен увидеть достоинства прозы Каминского.
А читатели? «Что они понимают?» Способна ли Фаня Юдковна отвлечь читателя от его сиюминутных забот? Способна ли увлечь, сделать соучастником своей судьбы? Нынешний читатель уже не мыслит себя вне интерактивного процесса. Вернуть его в состояние «наблюдателя со стороны» вряд ли возможно.
Принципиальная для рассказа сцена, где учительница просит избавить дочку от нежеланной беременности, написана столь же неспешно, как и весь рассказ. Возможно, в этом был авторский умысел – показать заурядность события. Дать понять читателю, что героиня хоть и брала деньги за свои услуги, они не были для нее главной целью. Но при таком подходе ключевая сцена в рассказе превращается в проходной эпизод. Мне кажется, у автора была возможность заложить в нее «эмоциональный заряд». Чтобы заставить читателя «болеть» за героиню, сопереживать ей так, будто не только безвестный Толик, но и он сам обязан ей жизнью.
Но Каминский не относится к авторам, склонным насыщать свою прозу драматизмом. Он использует другие средства, его арсенал – неспешное повествование, доверительная интонация, авторское сочувствие герою. Многие его рассказы написаны в формате воспоминаний. Читатель принимает литературного героя за автора, автора – за литературного героя и относится к тексту как к хронике или исповеди, принимая сюжет как данность.
Это рождает особое отношение читателя к повествованию, которое можно назвать доверием. По этой причине история Фани Юдковны воспринимается как хроника прошлой жизни, как маленькая живая иллюстрация к большой книге по истории России.
В рассказе «Заноза» также чувствуется дыхание «большой» истории, но здесь мы имеем в большей мере исповедь, нежели хронику.
«Из-под арки дома выскакивают несколько мальчишек постарше – наши соседи по двору. Чумазые, воюют, чем-то бросаются. Баба Люба недовольно поглядывает на них.
– Почему они такие грязные? – спрашиваю я.
– Русские дети… – она поджимает губы.
Я не понимаю ее ответа и, поразмыслив, через какое-то время спрашиваю:
– Это… как?
– Русские, – повторяет баба Люба. Видимо, мне всё уже должно быть ясно, но я по-прежнему не понимаю, что она хочет этим сказать.
– А мы кто?
– А мы – евреи.
Я больше ничего не спрашиваю.
Мне уже не до вопросов и не до этих мальчишек.
Я потрясен»
Пятилетний литературный герой сделал открытие – он не такой как все, не такой, как эти чумазые ребятишки. Он и его близкие родственники – другие. Понять, как соотнести себя со смутным понятием «евреи», не под силу маленькому ребенку. Строгой бабушке не привыкать чтить свою принадлежность к еврейству – она росла в другое время, а герой Каминского родился в стране, раз и навсегда решившей еврейский вопрос, решившей так, что евреев как бы и не стало вовсе.
Я помню эти времена. Тогда школьники по большим праздникам рядились в национальные костюмы разных народов. Народов было много – украинцы, белорусы, узбеки… Русские тоже были. А евреев не было. Евреи остались только в анекдотах. Там они и жили вместе с чукчами, Штирлицем и Чапаевым.
О русских тоже сложено немало анекдотов. Но кроме анекдотов была песня «Хотят ли русские войны», пьеса «Русский вопрос» и водка «Русская». Дети играли в войну, то есть в русских и немцев. Про евреев песен не складывали, пьесы не писали, дети в них не играли, а на этикетках не писали «еврейская».
Поэтому мне понятен шок, который испытал маленький ребенок, узнав, что он еврей. Он не просто оказался в меньшинстве, он оказался в замалчиваемом меньшинстве, находящемся где-то за гранью его понимания.
Трудно в это поверить, но «замалчивание» темы евреев в масштабах страны имело успех. Мою учительницу английского звали Софья Лазаревна Зальбург. Я хорошо помню её рыжеватые волосы, сияющие кудрявым нимбом над головой, помню ее грассирующее «р» и наши шуточки, типа «ей бы французский преподавать!» Всем нравилась ее красивая фамилия, и никому в голову не приходило, что она еврейка.
Мальчик из рассказа Каминского тоже носит «красивую» фамилию. Никаких гонений из-за этого герой не испытывает, но тем не менее говорит о себе: «Я очень стеснялся своей фамилии, однозначно и бесповоротно открывающей мою принадлежность к "некоренной" национальности. К той самой, которой вроде бы и не существовало в нашей большой советской стране…»
Не знаю, умышленно ли автор вмонтировал в эти слова пружину, призванную раскрутить читательские мысли «по поводу», или она там оказалась по недосмотру, но так или иначе, фраза эта стала ключевой. Фамилия, как ярлык. Этикетка. Знак принадлежности к евреям в стране, где евреев нет.
За жизнь мне встречалось немало людей, носящих внушительные еврейские фамилии – Зильберштейны и Зильберманы, встречались евреи с фамилиями поскромнее – Левины и Ходаковы, и даже один еврей по фамилии Иванов.
Никто из них не жаловался на преследования и погромы, с высокой правительственной трибуны не раздавались оскорбления в их адрес. Но они уезжали. И те, которые Зильберштейны, и те, которые Левины. Уехал и Иванов. Они уезжали в Израиль, в Америку, в Германию. Уезжали, хотя видимых причин для этого не было. Видимых не было, но были невидимые. Рассказ Каминского о них, о невидимых причинах.
В давние докомпьютерные времена, когда я была студенткой и звали меня Зина Балабина, билет на проходящий поезд «по прибытии» можно было купить без очереди. Реализовать это право было непросто, непросто пробраться через толпу к кассовому окошку. И однажды, когда мне это удалось, я услышала в спину:
– Вон она, жидовка, пролезла без очереди. Они всегда так…
Я до такой степени изумилась, что затормозила, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, уставилась на сказавшего эти слова. Подозреваю, что на моем лице было выражение восторга, свойственное людям, сделавшим открытие. Мужчину смутила моя неадекватная реакция, он закрыл рот и, по-моему, забыл, что подошла его очередь.
А я действительно сделала открытие. Открытие еврейского вопроса. Тот самый вопрос, которого не было, оказывается, был.
Я не уверена, что эту историю я рассказала бы своим друзьям, если бы была еврейкой. Больше того, я уверена, что не стала бы этого делать. Не стала бы жаловаться, не стала бы по собственной инициативе переживать унижение еще раз. И случай остался бы в памяти неприятной занозой.
Что есть заноза? Пустячная царапина, крошечная щепка, впившаяся в кожу и не затрагивающая жизненно важных органов. Но случаи летального исхода бывают. Они редки. Но сам факт, что они бывают, вселяет в нас тревогу.
В рассказе Каминского нет обиженных, нет обидчиков, нет поражающих воображение читателя событий, нет даже выраженной сюжетной линии. Его ткань составляют цветные пятна воспоминаний героя о своем рано ушедшем друге. Мороженое, которое герой ел в детстве, пляж, на котором познакомился со своим другом, катушечный магнитофон Дайна, неразделенные влюбленности. Фильм «Триста спартанцев», Стругацкие, Битлз.
Но не только общие интересы цементировали дружбу молодых людей, не только совместные неуклюжие попытки перевести тексты Битлз со скромным результатом в одну строчку:
This happened once before,
When I came to your door,
No reply…
Была еще одна составляющая часть этой дружбы – родство фамилий. Друзья были «одного поля ягодками», а это возможность быть своим среди своих, гарантия не услышать от своего друга детскую дразнилку: «Жид, жид, жид по веревочке бежит».
Дружба оказалась прочной, она перешла из детства в юность. Студенчество, общие каникулы, разговоры о девчонках, турпоходы. В одном из таких походов друг заболел. Болезнь оказалась серьезной и неизлечимой. Долгие больничные месяцы, надежда на московскую клинику, цинковый гроб, тяжкие похороны, дождь.
С тех пор прошло много лет. И улица Ленина, и библиотека им. Светлова, и сладкие макароны с молоком остались в далеком полузабытом прошлом. Там же, где вскрытый цинковый гроб и холодное тело изменившегося до неузнаваемости друга. Герой давно живет в другой стране, и проблемы у него другие. И только память саднит назойливой занозой.
Вот такой рассказ. Он задает вопросы, но не отвечает на них. Словно до сих пор неизвестно, о чем поется в той старой песне, только одна строчка в которой поддалась переводу. Только одна строчка:
No reply… Нет ответа.
Каждый рассказ Каминского, словно страница современной «параллельной истории», перелистывая которую читатель видит чью-то «прошлую жизнь», находит какие-то узнаваемые детали, позволяющие вспомнить свою жизнь или жизнь своих родителей, но не находит «выводов», которыми пестрит история официальная. И это не случайно. В этом усматривается авторский умысел. Отсутствие каких либо авторских резюме делает тексты Каминского полигонами для размышлений.
Рассказ «Мест нет» один из таких «полигонов». Его герой – эмигрант, давно покинувший СССР и приехавший на родину, чтобы навестить могилы родственников.
Каминский не пишет о причинах, которые заставили героя оставить друзей, родственников, старые привычки и найти приют в чужой стране. Наверное, ему было непросто поменять родину на «страну проживания», начать с нуля и принять чужие обычаи. Но это в прошлом, сейчас герой Каминского благополучный иностранец, он общается со своими друзьями – бывшими соотечественниками по электронной связи и, казалось бы, ему нет нужды рваться на родину, но… Но душа все равно рвется. Потому что там остались те, у кого нет и не было никогда электронного адреса, те, с кем невозможно поговорить по телефону, кто никогда не прочтет твою СМС и чье лицо невозможно увидеть в скайпе.
Вся сюжетная канва укладывается в одно предложение: Герой рассказа приехал навестить могилы своих родственников, после чего уехал. Как бы ничего не происходит. Герой ходит по старому городскому кладбищу, уже не действующему и давно закрытому для погребения, находит могилы близких, предается коротким воспоминаниям. Каминский не оставляет своего героя одного, он словно приглашает читателя в соучастники, словно спрашивает: «А ты помнишь?..» И читатель радостно кивает головой. В этих воспоминаниях ему все знакомо, ведь умершие жили тогда, когда «все были равны», когда в домах стояла одинаковая мебель, все ели одинаковую еду, лечились одинаковыми лекарствами.
Маленькая деталь – испачканный мукой толстый коричневый блокнот с рецептами – и читатель продлевает цепочку воспоминаний, начатую Каминским, вспоминая своих ушедших родственников, своих бабушек и дедушек. У кого не было такого блокнота? Сметанник, Наполеон… Кто не помнит этих волшебных названий, сулящих праздник?
Но Каминский не «топит» читателя в воспоминаниях. Он успевает вытянуть его за волосы и вернуть в реальность. В ту, где не знающие сметанников дети «с большим удовольствием едят «суши» и «тирамису», а на закрытом, уже недействующем кладбище новые могилы новых русских. Не похожие на прежние скромные захоронения, с памятниками из дорогого камня, с высеченными на них портретами во весь рост.
Увидев такой памятник, друг вместе с которым ЛГ, следуя знакам на «пиратской» карте, разыскивал могилы своих родных, произносит: «А говорят, что закрыто – мест нет…»
Герою суждено услышать это «мест нет» еще раз – в гостинице, где он вынужден провести ночь в ожидании самолета. Правда, дежурная обнадежила: «Возможно, в двенадцать что-то прояснится…» Ничего не прояснилось, да и не могло проясниться – свободных номеров гостинице было предостаточно. Герой не догадался ускорить процедуру заселения взяткой, но ему повезло – иностранный паспорт сыграл свою роль.
А потом в отель зашел еще один посетитель, и ему были сказаны те же самые слова: «Мест нет».
Вот такой рассказ. Автор не изобрел новый язык, не засыпал читателя небывалыми метафорами. Нет и интриги, в ее привычном понимании. Приехал. Уехал. Мест нет. Казалось бы, не о чем писать. Но рассказ существует, он трогает за живое и хочется понять, почему?
Каминский не обличает, не негодует, и не выносит приговоров. Его повествование спокойно, последовательность событий не нарушается рваной композицией. Его герой – взрослый человек, давно переживший юношеские обиды и умеющий сохранять достоинство. Ожидание «места» он скрасил собственным любопытством, наблюдая за «холодной» дамой, сказавшей ему слова, ставшие в нашей стране сакральными.
«Мест нет», «местов нету», «занято». Сколько раз мы слышали эти слова? Сколько раз их слышали наши родители? Родители родителей? А места были. И тогда, и сейчас и всегда. Только не для всех.
Герой Каминского – иностранец. «Мест нет» для него – это нечто из разряда исключительного, скорее приключение, чем трагедия. Но когда-то он был нашим соотечественником, и в те далекие времена он тоже, как сейчас надеялся. Надеялся, что «возможно, в двенадцать что-то прояснится…». Но не прояснилось, до сих пор не прояснилось. Кого-то из тех, для кого не нашлось места, унесли волны эмиграции – первая, вторая, третья, четвертая… Оставшиеся продолжают жить в ожидании, ставшем привычкой. А мест так и нет. И не только на недействующих кладбищах. На недействующих заводах, недействующих фермах… Много мест, где мест нет.
Автор не только сумел найти главное слово, вмонтировать его в канву своего повествования и сделать это слово ключом. Он повернул что-то в хитром механизме человеческого восприятия привычных вещей и заставил читателя остановиться и увидеть в обыденном знаковость. И это не прием, который он использовал в данном рассказе, это характерное свойство прозы Каминского, главная особенность его хроник прошлой и настоящей жизни.
Семён твоя проза возвращает нам детство возвращает нашу юность пробуждает в душе дорогие и светлые воспоминания Твоя добрая снисходительность даже и к отрицательным героям дает и нам силы и заставляет задуматься Ждём твоих новых рассказов