«Ни дня без строчки». Как мантру я повторяю эти слова Юрия Олеши в те дни, когда писать совсем не хочется. Нет вдохновения, настроения, порыва.
Потом вспоминаю его же, из «Книги прощания»:
«Я очень органический писатель. Сажусь писать – ничего нет. Абсолютно ничего! Потом расшевеливается что-то неизвестно где, в самой глубине мозга – совершенно неведомыми и не поддающимися никакому прочувствованию путями выходит из физиологии моей знание о том, что мне нужно и что мне хочется написать. Торжественно: творчество – акт физиологический».
Нет, конечно, я не вспоминаю всю цитату целиком. Вспоминаю смысл ее, настрой. Потом вспоминаю фрагмент из одной из многих прочитанных книг о «Битлз», когда то ли Леннон, то ли Маккартни говорили о том, что в каждом их альбоме только половина, а то и меньше половины песен написаны по вдохновению, когда этого попросила душа или что ещё там может попросить. Большая часть написана тогда, когда сроки выпуска альбома поджимали. Контракт, понимаете. И вот они собирались в студии и начинали сочинять не потому, что хочется, а потому, что надо. И часто сочинённые таким образом вещи были лучше, чем сочинённые по вдохновению.
Вот что значит ремесло. Дело мастера боится. Испугалось и убежало.
А Хемингуэй? Великий американец каждый день вел учёт количества написанных слов. Вставал каждое утро в пять часов и писал до обеда, что бы ни происходило вокруг. Он говорил, что "продал самого себя в рабство самодисциплине".
Подкрепив себя такими мыслями, я сажусь за компьютер и – о чудо, – процесс начинается. Мысль рождается на подушечках пальцев. Раньше она рождалась на кончике пера, но сейчас, когда у нас есть компьютеры – сами понимаете. Перья вышли из моды. Может быть, позже они снова в неё зайдут, но когда это будет и будет ли вообще – сие нам неведомо.
И вот однажды утром – а может, и вечером, это неважно, – я вновь перелистывал Олешу и перечитал знаменитую фразу. Процитирую:
«Однажды я как-то по-особенному прислушался к старинному изречению о том, что ни одного дня не может быть у писателя без того, чтобы не написать хоть строчку».
Прочёл и задумался. Что же это за старинное изречение? Кто его так старинно изрек? Азарт охватил меня, и я начал очередное филологическое расследование. И привело оно к совершенно неожиданным результатам.
Забегу чуть вперед, чтобы потом отбежать назад. В Одессе времён детства Юрия Карловича жило около трёхсот тысяч евреев. Многие из них – тысячи, – занимались ремеслом. Ювелиры, портные, аптекари, красильщики, мебельщики, переплётчики, часовщики, сапожники, стекольщики, булочники, жестянщики, скорняки, кузнецы, слесари, столяры, парикмахеры, мясники, бондари и трубочисты. Имена многих мастеров своего дела вошли в историю. Взять хотя бы ювелира Израиля Рухомовского, чья работа попала в сам Лувр.
Тогдашнюю жизнь Одессы невозможно было представить без еврейских ремесленников. Вот и Олеша, пиша (его термин) дневниковые записи о своём одесском детстве, постоянно упоминал их. Вновь позволю себе процитировать:
«Я шёл в гимназию по главной улице города, которая называлась Дерибасовская, – вдоль магазинов с их витринами, кстати говоря, очень богатыми и нарядными, вдоль платанов, вдоль зелёных скамеек, вдоль часов магазина Баржанского, таких широких в диаметре и висевших так невысоко над улицей, что и вправду можно было идти вдоль них.
Часовой магазин Иосифа Баржанского.
Часы над улицей.
Стрелки кажутся мне величиной в весла…»
Вот ещё:
«Табачная лавка находилась тут же при выходе из дому, налево от ворот. Хозяин её был Исаак.
– Пойдите к Исааку.
– Или:
– А у Исаака нет?
На вывеске у Исаака было написано огромными, величиной в стул буквами только одно слово: "Табак". Это были стандартные вывески для всех лавок такого рода – вероятно, по образцу недалёкой от Одессы Турции, – я бы сказал, вывески довольно красивые.
Исаак стоял за сравнительно высокой узкой конторкой и, открыв крышку, вынимал марки. Марки хранились бережно – это было что-то вроде денег, валюты. Маленькое синее изображение царя. Стоила марка семь копеек. Ребёнка часто посылали за марками. Как хорошо и долго я помнил эту цену, помнил именно эту цену – семь копеек. Вот и теперь помню. Теперь на детях не лежит обязанность покупать марки.
Исаак был круглолицый, с шелковистой молодой бородкой, приветливый. Магазин у него был маленький – собственно, лавочка, табачная лавочка, – однако чистый, поблескивающий лакированным деревом прилавка и конторки – верно, входя сюда, можно было тотчас же почувствовать, как Исаак и его жена Маня любят свою лавку и хотят, чтобы покупателям нравилось побывать в ней».
А вот Олеша пишет о своём докторе:
«Я не могу восстановить в памяти, когда именно я болел корью – в гимназические годы или раньше. Тогда берегли во время этой болезни глаза заболевшего, закрывали днем ставни. Я лежал в нашей большой столовой в квартире на Греческой улице – неуютной, невыгодно обширной, выходящей окнами в стену комнаты. Лежал на кровати, поставленной под закрытой двустворчатой дверью, за которой, я знаю, передняя и парадная дверь. Лечит меня доктор Гартенштейн, высокий, в сером, с хорошей, седоватой, но молодой бородой. Я болел нетяжело. Мне вдруг начинает казаться, что я заснул и сплю и вижу сон – и до сих пор я думаю, что с тех пор я не проснулся и эти многие годы, которые прошли с тех пор, всё это мой сон».
Как минимум треть записей посвящена Одессе и одесскому детству – самому светлому периоду жизни Юрия Карловича.
«Одесса представляется мне чем-то вроде вымышленного города Зурбагана…»
Он много раз описывает городские улицы, маршруты, по которым ходил ребёнком:
«Маршрут был неизменно один и тот же. Выйдя из ворот нашего дома на Карантинной, я шёл налево до пересекающей Греческой, затем направо по Греческой, по Строгановскому мосту и всё по Греческой вверх до Ришельевской. Здесь направо – один квартал по Ришельевской – и налево: Дерибасовская.
Это был главный отрезок пути. По величине и по значению. Дерибасовская была главной улицей Одессы, лучше других отделанная и с лучшими магазинами.
…В магазине кожаных изделий Чернявского стояла модель лошади. Может быть, и не модель, а просто чучело. Да, пожалуй, именно чучело, уж очень, как на живой, торчали на ней отдельные шерстинки».
Вот ещё из детских воспоминаний:
«Кондитерская Исаевича помещалась при выходе из сквозного двора костёла на Рншельевскую улицу. Какая-то часть той сладости, которая присутствовала в причастии, в обряде похорон с их гиацинтами, кружевными сборками и мухами на лице покойника – была также и в самом духе кондитерской.
…В маленьком полутемном помещении было полно народу. По ту сторону прилавка, на фоне двух узких, еле заметных окон, возвышались хозяин и хозяйка».
А вот о бутсах:
«Я собирал деньги на приобретение бутсов. Нужно было внести пять рублей – в этот миг я уже получил бы их. Затем следовало бы внести ещё три рубля.
Магазин этот помещался на углу Садовой и Дерибасовской. Хозяин был маленький стройный еврей – столбик, который не мог не нравиться и тем, что допускал кредит, и тем, что он был хозяин бутсов.
Вот с пятью рублями я вхожу в магазин. Столбик вырастает за прилавком. Он помнит, что я уже приходил к нему, да, да, ну как же, помнит; да, да, даю в рассрочку; совершенно верно, если внести пять рублей сейчас, то получите бутсы.
– Вот, пожалуйста. Пять рублей.
Я протягиваю руку, которая держит пятерку. Пятерка царского времени – синяя, довольно широкая, от подержанности ставшая атласной кредитка. Как я мог собрать столько! Не успеваю я протянуть пятерку, как вспыхивает ослепительный белизной полукруг – о, из мира по ту сторону прилавка ко мне! Бутсы! Это хозяин достал бутсы!
Вы знаете, что такое бутсы?
Нет, вы не знаете, что такое бутсы!»
Юрий Карлович очень наблюдателен. Для него важна каждая деталь. Спустя десятилетия он в мельчайших подробностях вспоминает однокашников, приезжих цирковых артистов, фамилии лавочников и даже маршрут, по которому он шёл в школу или возвращался с ребятами после футбольного матча. Если прочесть «Ни дня без строчки» и «Книгу прощания» целиком, вы увидите, как он рассуждает о писателях и художниках, вдаваясь опять же в мельчайшие детали. А тут вдруг «прислушался к старинному изречению». Как-то не вяжется любознательностью Олеши.
Ответ на свой вопрос мне не удалось найти ни в самих книгах Юрия Карловича, ни в воспоминаниях о нём современников. Ответ нашёлся в небольшой тетрадке, которую Юрий Олеша подарил по окончании гимназии своему учителю словесности, Аркадию Петровичу Автономову. Позже вдова Аркадия Петровича передала эту тетрадь вдове Олеши Ольге Густавовне Суок-Олеше. Сейчас тетрадь хранится в РГАЛИ – Российском государственном литературном архиве. В ней, помимо ранних стихотворений писателя, есть несколько прозаических отрывков. Это зарисовки об Одессе. Одна из зарисовок как раз описывает маршрут, по которому будущий писатель шел в гимназию. С той же любовью и теплотой, как в будущих дневниковых записях, но более подробно. Особое внимание он уделил вывескам, которые в Одессе всегда отличались оригинальностью. Одна из вывесок – на ателье известных одесских портных Файнштейнов, – гласила: «Только в нашем ателье – лучшие швейные машинки «Зингер!» Ни дня без строчки!»
Ну вот и все. Игра сделана. Безусловно, наш выдающийся земляк не мог не помнить ни саму фразу, ни то, где он её встретил. Остается только гадать, почему Олеша завуалировал её происхождение. Ведь и до, и после этого он подробно писал и о еврейских торговцах и ремесленниках, и о своих еврейских однокашниках – Гришке Зильберберге, Лукашевкере, Мише Шнейдермане. Всё становится понятным, когда обращаешь внимание на дату дневниковой записи. 11 июня 1954 года. Политика государственного антисемитизма набирает обороты. Совсем свежи воспоминания о «деле врачей». Зачем лишний раз упоминать о евреях? Вот что пишет сам Юрий Карлович:
«И вот последнее на сегодня: нет абсолютно честных дневников. Щадят друзей. Стыдятся. Всегда есть опасение, что дневник может быть прочитан кем-либо. Ловчатся. Шифруются. Мало ли что, ведь и обыск может быть. … Следовательно, и в дневнике применяют беллетристические штучки. Просто – лгут, сочиняют. (И перед потомками хочется казаться умным.) Поэтому – и дневник есть произведение беллетристическое. (Шкловскому).
Удивительное совпадение. Хотя – совпадение ли? Ведь именно Виктор Шкловский в 1961 году разобрал архивы и опубликовал дневники Юрия Олеши – под ставшим сразу же крылатым названием «Ни дня без строчки». Олеша, кстати, пробовал разные названия: «Слова, слова, слова», «Что я видел на земле», «Думаю, значит – существую», «Я делюсь прекрасным», «Книга воспоминаний», «Воспоминания и размышления», «Мысли и краски». При этом Шкловский тщательно отобрал те фрагменты дневников, которые можно было безопасно печатать в то время. Разумеется, не были опубликованы строки о «европейскости» Одессы. И только через тридцать лет стало возможным опубликовать дневниковые записи полностью, без купюр – в 1991 году опубликована «Книга прощания». Не то название, что планировал Олеша, но по крайней мере – все мысли писателя увидели свет.
Кстати, я нашёл о династии одесских портных Файнштейнов у Ростислава Алекандрова:
«…для ремесленников, вообще, была характерна преемственность профессии, примером чему часовщики Герш Острозецер и его сын Зеев, кондитеры Хаскель Вайнштейн с дочерью Рахилью, парикмахеры братья Шульц — Лейзер, Мотл, Сруль и его жена Перл, портные Файнштейны, несколько поколений которых обшивали одесситов в течение семидесяти лет и, возможно, продолжали бы этим заниматься, «не произойди то, что случилось»…
А вот у него же об одесских портных как раз периода детства Юрия Карловича:
«Среди мужчин-ремесленников больше всего было портных.
…Одни портные держали свои мастерские, коих в 1910-х годах имелось около двухсот, другие работали там на их хозяев, третьи трудились самостоятельно. Пиджачники, брючники, жилеточники, шапочники, перчаточники, мастера по изготовлению крахмальных воротников и манжет… Они поставляли свои изделия в салоны, магазины и лавки готового платья или выполняли индивидуальные заказы, в том числе на требующий особого мастерства пошив офицерской формы, как известный Савелий Журочка. А многие жили с того, что перелицовывали, латали, штопали, отглаживали и отпаривали старые вещи, которые продавались потом на Толкучем рынке, что весь день гомонил на пересечении Большой Арнаутской, Старопортофранковской и Прохоровской улиц. В начале прошлого века в городах и местечках России портные составляли четверть всего количества евреев-ремесленников, а в Одессе их было почти вдвое больше. Они были многочисленны, специфичны, колоритны…»
Где он сейчас, тот одесский колорит, который Олеша вспоминал и о котором писал с такой ностальгией, давно живя в Москве?
