Марина Гарбер. На Канале Елены Литинской
Почти три четверти новой книги нью-йоркской писательницы Елены Литинской составляет проза – рассказы и небольшие новеллы, некоторые из которых отчасти автобиографичны. Так, например, очерк «Потомок бояр Истратовых» (своеобычные воспоминания о муже писательницы, Дмитрии Истратове) и самый интересный, на взгляд рецензента, цикл «Записки библиотекаря» (Литинская вот уже много лет работает библиотекарем в Нью-Йорке) в большей части основаны на так называемом «жизненном материале». При этом писатель дважды просит читателя делать «поправку на свободу авторского вымысла». Думается, что подобное «открещение» от «правды» (в смысле подлинности и документальности), точнее, упоминание о возможном случайном совпадении с реальными событиями или лицами, сродни комментариям, которые зачастую сопровождают «реалистичные» телесериалы, излишне, ведь перед читателем (или зрителем), всё- таки, не газетная хроника и не сводка новостей. Вымысел, пропорции которого в соотношении с «правдой» зависят от каждого автора в отдельности, – необходимая составная любого художественного произведения, и сообщение о его присутствии в книге почти равносильно тому, если бы художник объяснял посетителям галлереи, что в общей гамме красок на его полотнах, помимо прочих, использована так же, скажем, и зеленая. Без вымысла, без определенной доли (и не малой!) фантазии и воображения произведение лишено художественности и к литературе отношения не имеет (ведь даже в мемуаристике никогда не обходится без субъективного, а, значит, не обязательно правдивого). Прототипами литературных персонажей могут послужить конкретные личности (как, в равной степени, и другие литературные персонажи), но они – лишь точка отсчета, некий исходный пункт «А», в то время как герою предстоит пройти через всё повествование – по кривой, зигзагообразной, как угодно, – до финального (в формальном смыле) пункта «Н», постепенно, обрастая «знакомыми», переживая события и т.п., иными словами, претерпевая изменения (ведь даже инертные герои некоторых маканинских повестей ощущают внутреннюю перемену, когда, наконец, осознают свою инертность, пусть даже и не реагируя на это открытие конкретным действием). Автор и сам порой не знает, каким к концу окажется его герой. Создание художественного мира есть процесс, и персонаж, подобно реально существующему индивиду, живет непредсказуемой – полной неожиданных поворотов, взлетов и падений – жизнью, какой бы изначальной идеей ни был ведом автор (да и читатель) поначалу.
В послесловии к книге «На канале» Евгений Витковский сетует на избыток реализма в прозе Литинской, отдавая при этом предпочтение ее поэзии (о которой речь – ниже). Да, перед читателем – не «проза поэта», когда «перенасыщение словом», по определению Бродского, выталкивает в иной жанр (здесь спонтанно вспоминаются имена Цветаевой и Мандельштама). Действительно, многие сюжеты Литинской кажутся почерпнутыми из реальности и, если не из личного, то, по крайней мере, из опыта «среды» – нашей, эмигрантской (даже в рассказе «Поездка в Москву», отчасти посвященном пост-перестроечной столице, дана перспектива бывшей москвички, нынешней эмигрантки). И эта, как может показаться, чрезмерная реалистичность дает свои несомненные плоды, вызывая у читателя-эмигранта чувство сопереживания, ибо он почти автоматически, если не целиком, то эпизодично – от ситуации к ситуации, – подспудно отождествляется с героями рассказов. Многие (признаемся, «средние») читатели и ждут собственно такого, легко узнаваемого, близкого, уютного, а, следовательно, и безопасного представления своего мира. Одних оно увлекает, как может увлечь собственное отражение в зеркале; других оно занимает, как может занять бесцеремонное, но по-человечески объяснимое инфантильным любопытством заглядывание в соседские окна… Однако есть в рассказах Литинской нечто гораздо большее, чем пустая «развлекаловка», свойственная вышеперечисленным праздным занятиям. И это «нечто» не отпускает читателя, не позволяет отбросить, книгу, не дочитав, а – без дешевых уловок и нажима – удерживает и ведет – до (а иногда и за пределы) финальной точки…
Первый, самый автобиографичный очерк в книге «Потомок бояр Истратовых» подкупает собственно своей полудокументальностью и дневниковостью, одним словом, «исповедальностью» (не случайно в подзаголовок рассказа вынесено: «Исповедь жены»), той самой бытовой подробностью, которая поначалу настораживает, а потом притягивает; причем подробностью не мест и дат, а так называемых «мелочей», вроде интерьера, настроения, жеста, слова, выражения лица… В этом смысле прозу Литинской можно назвать «женской» (кстати, большинство ее героинь – женщины). Есть в ней и «остросюжетность» (не приключенческая, разумеется, а сугубо «бытовая»), присущая как это ни парадоксально, даже самой, казалось бы, «обыкновенной» человеческой судьбе. Судьба, состоящая из подъемов и спадов, побед и потерь, то есть своеобразный калейдоскоп закономерных и непредвиденных судьбоносных событий и внутренних перемен – вот, что в первую очередь, кажется, волнует автора. При этом Литинской нередко удается сохранить авторскую отстраненность, нелегко, должно быть, дающийся нейтралитет, даже в самых на первый взгляд бесспорных, «черно-белых» ситуациях, когда поступки героев и героинь трудно нравственно оправдать или даже понять. Иногда подобная отстраненность достигается при помощи внедрения в рассказ голоса повествователя (не обязательно совпадающего с авторским), как, например, в рассказе «Азалия», в котором слегка насмешливый, ироничный и даже жестокосердный тон повествовательныцы ведает о судьбе одинокой женщины и о ее ожесточившейся от вечного одиночества душе; и – по принципу контрастности – тем слышнее мольба героини о человеческом тепле, тем ощутимее горечь ее безуспешного и длящегося всю жизнь поиска – друга, сочувствия, покоя (даже повествовательница к концу рассказа проникается искренним сочувствием к героине)… Зачастую в процессе чтения рассказов Литинской читатель волен сам расставлять акценты и даже выносить «приговор» их персонажам, но по прочтении, оставшись один на один с пережившим жизненное крушение героем, читатель «обречен» на активное сопереживание, ибо перед ним уже не грешная, а сломленная от горя душа. Например, в рассказе «Страсти по-итальянски» разворачивается подлинная семейная драма, под занавес которой читатель остро сопереживает одолеваемой чувством безысходности героине, даже если ее жизненный тупик есть ничто иное, как следствие ею же сделанных судьбоносных поступков и решений, превративших ее семью (да и всю жизнь) в нечто, похожее на «дом, построенный на бархатном песке» и, вполне закономерно, смытый волной… И благодаря скрытому процессу постепенного «переплава» читателя из «судьи» в «защитники», нет-нет да слышится сквозь строки этих исполненных трагизма историй эхо одной из христианских заповедей: «Не осуди…»
В прозе Литинской преобладает чувство меры и выдержки – и в оценках (а они всё-таки проступают сквозь тон повествователя), и в пропорциях драматизма, и в отношении художественной описательности. У Литинской нельзя не отметить бесспорный талант рассказчицы, умеющей развернуть театр человеческой трагедии – без душещипательности, без рассчета на скоропроходящие слезы, а с надеждой на отклик. И, действительно, с суждениями нарратора можно не соглашаться, но остаться равнодушным к общему повествованию нельзя. Увлекателен и изящен стиль Литинской, и даже редкие так называемые «красивости» у нее почти всегда к месту. Вот, к примеру, краткий, но полный портрет героини рассказа «Вот такая история», в котором последняя деталь, следующая за довольно фотографичным описанием внешних примет, художественно точна и исчерпывающа: «У женщины было крепкое подтянутое тело, приятный голос, золотисто-светлые волосы и темно-синие грустные глаза, которые раскрывались, как цветы на свету, когда она снимала темные очки».
Владимир Набоков как-то заметил, что писателя следует оценивать по трем параметрам: как рассказчика, как учителя и как чародея. Литинская, пожалуй, уже достигла определенного – довольно высокого – уровня по двум первым критериям; в ее рассказах иногда не достает лишь «магии», художественного волшебства, когда читателю безразлично, была ли прочитанная история на самом деле или она – чистой воды вымысел, плод писательского воображения. Ведь каждая история существует, прежде всего, в своем – художественном – измерении, и только потом соотносится (или не-) с миром читателя, его опытом, устоями и принципами. И собственно, помимо прочего, благодаря магической силе писателя-чародея, писателя-выдумщика, писателя-волшебника, мы продолжаем откликаться на «Дон Кихота» Сервантеса, насыщеного галлюцинаторными отступлениями «безумного» героя, то есть откликаться на роман, события которого столь отдалены от нас во времени, столь далеки от знакомой нам реальности; или же на сюрреалистичный сюжет бессмертной «Метаморфозы» Кафки, острый психологизм которой и не побуждает задаться вопросом о подлинности происходящего, ибо – вот она, художественная и явно существующая реальность!.. Посему наиболее удачным с этой точки зрения рассказом в книге Литинской видится рассказ «Художник» о судьбе обыкновенного, казалось бы, молодого американца, за искалеченной внешностью и странностями поведения которого кроется жуткая тайна и подлинная жизненная драма. Хочет того автор или нет, но вдумчивым читателем этот рассказ воспринимается и на ином – сугубо метафорическом – уровне: «худождник», расплачивающийся всей жизнью за свою Музу…
Заметим, что поэзия Литинской не равноценна ее прозе. В ней, как и в некоторых рассказах автора, так же присутствует немалая доля «исповедальности» (вспомним цветаевское восклицание о поэзии: «…какая постыдная исповедь!»), без толики которой лирика немыслима, ибо что лучше определяет лирику, чем раскрытие мятущегося духа, чем отражение развивития и становления человеческой души? Однако для истинной лирики этого не достаточно. Душа должна самовыражаться – да не так, как другие, иначе, своим, словно впервые высказанным «словом». И речь здесь не о влиянии, без которого не обойтись ни одному художнику (у Литинской немало удачных реминисценций и отсылок, например, к Цветаевой, Ахматовой, Пастернаку, Блоку). В стихах Литинской нередка умышленная «поэтичность», словно автор насильно вкрапляет ее в свои строки; отсюда возникает ощущение некой искусственности или же архаичности. Кажется, будто хорошо усвоенное представление о том, какой должна быть истинная лирика, мешает свободному и естественному дыханию поэтессы. Например, от таких строк, как: «Любви фантомной горькое томленье…» или: «Хочу измерить слез целебных дозу, / Чтоб воск застыл печатью сургуча», возникает ощущение чего-то неживого, нарочитого. Даже с ссылкой на присущую поэтессе иронию, некоторые образы кажутся не совсем продуманными и не вполне соответствующими силе выраженного в них чувства, как, к примеру, эти: «Одеждой складываю строфы…»; «Судьбу-индейку в треснутой посуде / Поджарила сама я на плите»; «И я сижу, задравши ноги, / Навек сошедшие с вершин»; «И задубею, ломкая, хрупкая…»; «В душевой моей души…»; «Рыдаю я над гробом наших грез / Своею высохшею кожей»… Отдельные стихотворения кажутся написанными «по поводу» и, пожалуй, интересны в «кругу посвященных», в то время, как от более строго отбора книга бы непременно выиграла.
И только, когда поэтесса остается верна себе, не пытаясь иронично улыбаться сквозь вполне искренние слезы, не надевая маску, а открывая свое, ни на кого не похожее лицо, ей даются и оригинальные образы, и истинно лиричные строки: «Одиноко сидела она, и, равнодушно огромен, / Не ожидал ее ожидания зал»; «…Одиночество – с тобой. / Оно тебе даровано богами»; «Жизнь постепенно отдает меня…»; «Молитвою стихи / слагаются»; «Прижимаюсь к холодным губам – и волшебник Рахманинов / Мою грешную душу возносит к твоей высоте»; и прекрасные стихотворения, к которым в первую очередь хочется отнести такие, как «Разрыв», «Поминальная», «Февраль. Достать чернил. Не плакать…», «На Старом Арбате»… А вот – строки Литинской о рождении стихотворения (отрывок из «Нелюбителю поэзии»):
Так мы играем с Музою моей
В забытые забавы – кошки-мышки.
Меняем роли дочек-матерей.
И наш обмен-обман не предумышлен.
Она мне дочь сегодня или мать –
Кому придет охота разбирать!
Нет горя от ума, когда с умом,
Во имя краткой вспышки озаренья,
Уже без нашей помощи само
Собой рождается стихотворенье.
Дозрелое дитя уходит вдаль.
Мне жаль его ухода и не жаль.
Мир – в том числе и читательский – прекрасен своим разнообразием. Каждый читатель подходит к литературному произведению со своим «багажом»: опытом ранее прочитанного и пережитого, выработанным вкусом, настроением, наконец… Витковский так завершает послесловие к книге Елены Литинской: «А всё-таки лучше пусть будут стихи!» Здесь же хочется повторить эту фразу с точностью наоборот: «А всё-таки лучше пусть будет проза!» И пусть каждый читатель, прочитавший «На канале», решит сам для себя.
Марина Гарбер, Нью-Йорк