…Аннотация к сборнику стихов Ильи Рейдермана «Одесские этюды» сама похожа на этюд – емкая прозаическая зарисовка о сущности поэтической книги, в которой «выражена не только традиционная для одесситов любовь к родному городу». «Этюдность», заявленная в названии, – всего только форма для непосредственного выражения того, что давно откристаллизовалось в глубинах сознания. Автор заявляет себя как поэт-философ. Природа – мир, который мы потеряли? Вот вопрос, который задает автор». Но и автору хочется задать вопросы.
– Илья Исаакович, Вашу книгу открывает стихотворение, в котором «звучит вопрос на языке одесском» – «Скажите, а у вас поэтов есть?». Давайте перефразируем его: что есть поэт?
– Анна Ахматова, с которой мне посчастливилось общаться, однажды заметила, что пишущих хорошие стихи – много, а поэтов – мало. То есть, писать хорошие стихи – еще не главное. Главное – быть поэтом. Прожить жизнь как поэт, чтобы судьба и строка встретились. Это далеко не у всех бывает. И я думаю, что многие из сегодняшних поэтов – это люди, у которых есть хорошие строки, но нет судьбы – не сложилась судьба поэта. Я вспомню еще и Цветаеву – она говорит «все в душе сбылось и спелось». Замечательно – в душе сбылось и спелось. А это нельзя придумать, это должно с тобой случиться. Это либо у тебя получится, либо нет. То есть, это как-то по-особому нужно жить… Возможно, не искать каких-то удач, житейских успехов и так далее. Иначе можно перекрыть дорогу и своей поэтической судьбе, и своим лучшим стихам.
– В этом же стихотворении Вы пишете – «Поэзия как солнечный удар»…
– Да, стихи неожиданны – так же неожиданны, как и любовь. Ведь нельзя сказать: «Дай-ка я сейчас сяду и напишу стихотворение». Стихи случаются… приходят… Я писал многие стихи в маршрутке. Или проснулся ночью – и записываешь. Значит, началось – и ты должен это продолжать. Ты не знаешь, в какую сторону это пойдет и как сложится. И это замечательно. Потому что тогда это органичный процесс, не искусственный, ты не задаешь себе заранее: «Вот сейчас я напишу гениальное стихотворение, получу Нобелевскую премию…». Нет, ты не знаешь, что у тебя получится. В том-то и дело. Это действительно, как солнечный удар, еще и в том смысле, что и неожиданно, и ярко. Я еще раз скажу – жить надо иначе, чтобы этот солнечный удар случился.
– Иначе – то есть, не как все? Идти своим путем?
– Идти своим путем, и не так как все, если понимать под как все – подчинение какой-то житейской необходимости. Вот я не искал богемной жизни, не искал каких-то приключений, как это делают многие поэты. Но я знаю, что они это делают не потому, что вот так привлекательно, а потому что не могут жить просто, чисто житейским способом. Каждый поэт находит себе какие-то особые пути, чтобы не жить вот так, по-житейски, подчиняться житейской необходимости. Каким-то образом надо сохранить духовную свободу. И от государства, в котором я жил, и в котором нужно было писать вполне определенные стихи. Я посылал стихи в газеты, журналы и мне отвечали: у вас прекрасные стихи, но они не о том, что волнует нашего молодого современника. Значит, надо тогда писать в стол.
– А другое Ваше стихотворение завершается вопросом «Скажи мне, скажи мне, собака, зачем мы, поэты, живем?». Зачем же?
– Знаете, ведь, стихотворение написано ради этого… Оно шутливое, но вдруг оказывается: это разговор о прошлом, которое обязательно должно жить в нас. Я себя представляю там, в старой Одессе. Но главное: зачем поэты живут? Когда-то это было понятно – поэт был уважаемым человеком, «поэт в России больше, чем поэт» и так далее. Но мне довелось жить во времена, когда уже было по-другому, когда поэт стал меньше, чем поэт. А бизнесмен стал – больше. Произошла переоценка ценностей.
– Вы серьезно задаете вопрос «зачем мы, поэты, живем» или знаете ответ?
– Я знаю, естественно, ответ: мы очень нужны. Но я отвечаю сейчас из своего времени: для меня страшна нынешняя невостребованность. Вот где боль… Но знаете, отрадной для меня стала презентация этого сборника во Всемирном клубе одесситов, где я вдруг почувствовал… То есть, читатели у меня были всегда… Так вот, я впервые почувствовал, что нужен: были и общественное внимание, и признание. Я вдруг понял, что, слава Богу, дожил. Еще не все кончено.
– «Стихи в уютной клетке не пишутся, увы…». Значит ли это, что счастье, покой, благополучие не могут рождать поэзию, даже, в каком-то смысле, убивают ее?
– Убивают – так говорить я не стану. Не стану говорить, что поэт обязательно должен быть несчастным. Это было бы нехорошо… Несчастья у него и так будут… Дай ему, Бог, хотя бы немного счастья. Но психологически – да, это верно… «Вот когда нам действительно плохо, мы хорошие пишем стихи» – сказал поэт. Когда тебе хорошо – стихи не пишутся. Стихи из этой книги, в цикле «Зимние сны», писались в очень тяжелую пору моей жизни. Я попал в санаторий имени Лермонтова и там пытался преодолеть ту тяжесть, которая была у меня на душе. И вдруг оказалось, что это лучшие стихи из всех, которые я написал.
– Жить вообще нелегко, правда? Тем не менее, надо находить точки соприкосновения с жизнью. Исходя из того, что Вы пишете, – выход в единении с природой. «Чтоб синичка-невеличка /села на ладонь твою. /Чтобы вспыхнул ты, как спичка, радуяся бытию. /Дождь идет, тебя кропя. /Хороша любая малость, /чтоб внезапно сердце сжалось, /восторгаясь и любя». Это прекрасно, но, боюсь, не для всех убедительно и даже, извините, банально… Получается, что человека может спасти от отчаянья, от тяжелых моментов – что? Неужели, действительно – снег, птичка, море?
– Какой замечательный вопрос… Знаете, как это ни банально… В конце концов, жизнь тоже банальна. Для меня драма сегодняшней цивилизации заключается в том, что человек, чем дальше, тем больше, становится каким-то искусственным существом, перестающим чувствовать себя вполне живым. А живым – значит, частью природы. Нельзя думать, что он только дитя цивилизации. Последние два года я веду клуб, которому дал название «Клуб живых». Меня спрашивают: «А что, есть мертвые?». Я отвечаю: «Сколько угодно!». И вот, оказывается, что когда трудно, в тебе выявляется самое главное – осознание того, что тебе дарована жизнь. Как бы ни было, тебе дарована жизнь. Это значит: подними глаза к небу, посмотри на облака, на птиц, на деревья и пойми, насколько это вообще все важно, насколько жизнь – опять звучит банально – прекрасна. А главное, понять: я – часть этого мира, часть неотъемлемая, я с ним един… То есть, нужно вернуться к этому изначальному единству.
– В книге есть стихи об Одессе – печальные. Я бы хотела остановиться на стихотворении «Золотое дитя». «Мы – вместе с городом нашим – замрем в промежутке /Между прошлым и будущим. А настоящее – мнимо. /Как нам припомнить улиц прежние лица? /Город уснул. И ему – его прошлое снится. /Ангел снится ему. Отрывают ангелу крылья. /Ангел – уже не взлетит. Он рыдает в бессилье. /…Город, как рыба большая, лежит на песке. /Он еще жив. Только жизнь его – на волоске». А может быть, нам не стоит замирать вместе с ним? Он надеется на нашу помощь – кто же еще ему поможет, если не мы?
– Конечно, это я с некоторой долей отчаяния говорю…
– Ну, это вполне объяснимое отчаяние.
– Да, потому что, когда видишь, как пропадают любимые черты того города, который был, появляются здания, – не будем говорить, хорошие они или плохие, – которые просто разрушают ансамбль… Я помню, как вернулся в Одессу, город своего рождения, из Кишинева, в начале 70-х. И долго ходил по разным лестницам, к морскому вокзалу, где еще не было этого отеля-уродца. И в этих лестницах, изгибах улиц, во всем этом есть очарование, неповторимость. Город я воспринимаю скорее музыкально, чем визуально и для меня каждая не та нота разрушает гармонию. Город построен очень необычно, в нем действительно была удивительная гармония очарования. Атмосфера… Мы это разрушаем. Это легко разрушить – сохранить трудно.
– А что же надо делать, чтобы противостоять этому?
– Мы не можем снести эти здания и восстановить прежние… Но можем, по крайней мере, хранить историческую память. Что я, по мере сил, пытаюсь делать в этой книге. Для меня очень важна духовная память о том городе, который был. Здания – это здания, а духовная память – это и есть миф Одессы…
– Вы пишете – «город, ставший счастьем и мученьем». Что для вас Одесса? Живете ли Вы здесь, потому что так сложилось или это был осознанный выбор?
– Когда я так говорю…. Ведь так говорят и о любимом человеке, правда? Конечно, Одесса не случайна, конечно, я видел и другие города. Восхищался Ленинградом, мне было хорошо, например, в Перми, где я учился, – не как в городе, а в атмосфере – прекрасная интеллигенция там была. Когда я приехал в Одессу, меня здесь потрясла одна вещь… То есть, мне здесь было очень тяжело жить, нигде не было так тяжело жить, как в Одессе, когда я сюда приехал. Это оказалась такая глухая дыра, санаторно-курортная зона, наполненная подпольными цехами – то есть, еще и коммерческая. А духовная жизнь была достаточно ограниченной. А если учесть, что я ни к каким тусовкам не примкнул… Правда, была интенсивная художественная жизнь, но я с художниками не общался и мне казалось, что ничего нет. Я оказался в полном одиночестве. Было очень тяжело. И где-то лишь лет через двадцать меня нашли.
– У Вас в книге есть стихотворение «Пушкин в Одессе» и так совпало, что мы встречаемся с Вами в день памяти Пушкина. Поэт, живущий в Одессе, безусловно связан с Пушкиным. Что Пушкин для Вас?..
– Не хотел бы отделываться общими фразами… Готовя одну из книг, я обнаружил, как много у меня стихов под эпиграфами Пушкина, а некоторые я даже по два, по три раза использовал, написав разные варианты ответов на эти эпиграфы. То есть, поэт без Пушкина… Ну, если ты не любишь Пушкина – не знаю, зачем ты пишешь стихи, на русском языке, во всяком случае.
– И то, что он жил в Одессе, ходил по улицам, по которым ходим мы…
– Конечно, мы дышим одним воздухом. Он был молод, он здесь влюблялся. Для меня очень важна в Пушкине одна черта, которую мы считаем легкомысленной, не очень ценной – его влюбчивость, его поразительная эмоциональная щедрость. Ведь даже если мы сочтем некоторые его романы легкомысленными, то какие потрясающие стихи остались после тех романов, которые мы можем считать несерьезными! Они были для него серьезными, он их всерьез проживал. Вот эта самоотдача для меня всегда была очень важна.
– Илья Исаакович, не кажется ли Вам излишним деление поэзии, которую Вы называете «солнечным ударом», на направления, течения, «-измы»?. Поэзия либо есть, либо ее нет, стихи либо настоящие, либо это нечто, лучше или хуже зарифмованное.
– В принципе, вы правы. Но как бы сказать… Ничего не поделаешь – она делится. И вот когда она делится, когда появляются эти соперничающие группировки и когда одна группировка побеждает, а ты, который в группировку не входишь, оказываешься где-то на периферии, – это довольно болезненно, потому что это проходит по твоей жизни. Я готов поглядеть с некой высоты и сказать: «больше поэтов хороших и разных», как сказал Маяковский, – но ведь он-то начинал как литературный бандит, призывавший сбросить с парохода современности Пушкина. Прекрасный поэт Анненский не вписался в свое время. Это очень грустно, когда твоя судьба складывается подобным образом. Он не дожил до публикации в журнале «Аполлон»… Я дожил до публикации в московском журнале «Октябрь». Это был «одесский номер», его участники напечатались потом в «Новом мире». Ну, а меня дальше не пустили. Пытался ли я? Пытался. Вероятно, такие стихи не нужны… Однажды было сказано, что я живой классик – классик в том смысле, что следую классическим традициям. Это было немодно уже тогда, когда я начинал. Евтушенко, Вознесенский – это был авангард. Моден был авангард. То, что пишу я, московская «тусовка» в упор не видит. Но надеюсь, что эти стихи будут нужны – чем дальше, тем больше.
– Но в Одессе же у вас есть свой круг почитателей?
–Выяснилось, что все-таки есть, что классическая муза, этот человеческий язык и человеческий посыл, живые эмоции, до сих пор трогают людей и никогда не исчезнут.
– Может быть, сейчас это именно то, что нужно в нашем «высокотехнологичном» мире…
– Да. Я делаю дело, за которое мне не стыдно, дело, которое считаю нужным. Я пытаюсь, чтобы поэзия выжила в этом искусственном мире – ведь трудно живому выжить там, где востребовано нечто другое.
– А… как Вы относитесь к критике?
– Знаете, вопрос в самую точку. Я не выношу критику, которая меня в упор не понимает. Не хотят принять во внимание мое мироощущение и мое чувство формы. В конце концов, даже огрехи формальные – мои, это мои ошибки. К поэзии надо относиться с крайней осторожностью. И редактор поэта должен быть особый редактор, наверное, поэт, который может понять другого поэта. А сегодняшняя критика вообще заушательская, поверхностная, ругательная.
– Какой же она должна быть?
– Один рано ушедший из жизни поэт, друг Ахматовой, написал о ней первую статью, которую она невероятно ценила. В этой статье он увидел все основные черты, которые еще даже не проявились. Вот это критика, вот это душевное проникновение в самую структуру, в ткань. То есть, критика нужна, но это духовная работа, это не профессия. В 60-годы у нас была замечательная поэзия и была замечательная критика. Назову только одно только имя – Лев Аннинский. Многие прекрасно писали о поэзии. А сейчас кризис жанра…
– Илья Исаакович, а что значит быть учителем в поэзии? Знаю, что своим учителем Вы называете Андрея Сергеева…
– Андрей Сергеев был замечательным учителем – в том смысле, что он меня впрямую… ничему не учил. Он не говорил: «Делай так, делай иначе». Он говорил: «Болезнь идет нормально». Он делал главное, что должен делать учитель. Он знал, что я живу в провинциальном городе в Донецкой области. И что многое мне не известно – из того, что известно ему. И на листочках папиросной бумаги, каком-нибудь десятом экземпляре машинописной копии, – на этой тоненькой бумаге он посылал мне стихи, которые тогда еще не были опубликованы. Стихи Пастернака, Цветаевой, Ахматовой.. Он меня с ними знакомил, он меня просвещал. Вот что такое учитель. А что касается учительства у поэта – ты выбираешь себе того, кто тебе наиболее близок. Мне, как выяснилось, тогда – в ту пору, когда я еще ничего не знал, – ближе всех оказался Тютчев. И до сих – Тютчев и Фет.
– И здесь же – вопрос о преемственности…
– Так это и есть преемственность: Тютчев, Фет, а дальше – целая традиция философской лирики. Она достаточно внушительна – это и Заболоцкий поздний, и Пастернак поздний, и Арсений Тарковский – опять-таки поздний, все – поздние. И теперь поздний Рейдерман – как ранний, он присоединился к Тютчеву, а поздний – он берет всю эту традицию во всем ее объеме. Скажем так: я полагаю, что культура – это эстафета. Я переписывался с Павлом Антокольским – великолепным мастером. Он со мной возился, делал это в течение нескольких лет, пока не заболел. У него есть замечательная строчка насчет поэзии, которая является лучшей из эстафет. Я участвую в эстафете. Я полагаю, что это главное – культура есть эстафета и мы должны донести эстафетную палочку и передать ее другим.
– Кстати, а есть, кому?
– Полагаю, что всегда найдутся. Даже если ты ее выронил, найдутся люди…
– Илья Исаакович, используете ли Вы возможности интернета? Ведь это, без преувеличения, окно в мир.
– Использую, но недостаточно. Для меня пока что важнее издать книгу – ее ничто не заменит. Но то, что существует интернет – не только зло, но и благо. Так же, как и компьютер, к которому я относился скептически, а сейчас жизни без него себе представить не могу. Как и без интернета. Вот ты напечатал – и тебя можно найти, ты существуешь в интернете. Стоит только набрать «Илья Рейдерман» – и увидишь, как много на тебя разных ссылок. И такой противоречивый образ оттуда выходит…
Ирина ГОЛЯЕВА.
2010 год.
Ирина, спасибо за это интервью, хорошие вопросы, а то, о чем говорит Рейдерман, волнует сегодня большинство тех, чья жизнь связана с творчеством. Мне это было вдвойне интересно, потому что прошлым летом я познакомилась с Ильей на фестивале “Славянские традиции” в Крыму. Желаю успехов вам обоим и вдохновения.
Татьяна, – спасибо! И Вам – вдохновения, интересных встреч!