У. Х. Оден, «Избранное» (перевод А. Ситницкого) – Сан-Франциско, 2018, 240 стр.
Александр Ситницкий – поэт-переводчик, родился в Харькове, живет в Сан-Франциско, автор работ по культурологии и литературоведению. Переводил с английского, в частности, Одена и Паунда, с польского – Шимборску, Ружевича, Галчинского и других.
О своем обращении именно к Одену Ситницкий пишет так: «Почему, собственно, Оден? Потому что Бродский, ясное дело! Сказавший: “В английском языке нет ничего лучшего, чем поэзия этого человека”. Прочесть Одена через призму творчества Бродского, включая все его аспекты. В том числе – мировоззренческие. А потом еще раз перечитать Бродского. С этого и началось».
Тяготение к одному поэту погружает в мир другого, в иное языковое измерение, за околицу кириллицы. И Александру Ситницкому на диво удается трансляция оттуда: «Я шуму внимал в шезлонге, в саду, / И думал – слова навлекают беду. / И как же разумно – порядок вещей / Скрывать от птичек и овощей. / Вдали некрещеный щегол пролетел, / Щеголий псалом, пролетая, пропел, / Цветок, шелестя, искал себе пару. / Если найдется, то спариться впору».
Когда Пастернак переводил на свой лад белостишья «Потрясающего Копьем», то получалось вольно и плавно, но утверждают, не слишком адекватно. Тут же всегда важно сохранить стержень конкретного поэта, «копье Одена» – и по-видимому, Ситницкому это удалось.
В предисловии к книге философ и эссеист Эдуард Бормашенко отмечает: «Слово Александра Ситницкого – подлинное, отобранное и отборное. В наше время вымирают две ключевые цивилизационные традиции – традиция медленного чтения и традиция внимательного слушания. Упорно читать некогда, а уж терпеливо слушать – совсем недосуг. Оден в переводе А. Ситницкого требует и того, и другого».
Поэт, как известно метафизически, «вселенское ухо» – в случае с У. Х. Оденом на мефодице сие наиболее наглядно: «И все ветра, неважно / Какой он слышит из Твоих двенадцати, / Шторма Эквинокса в полночь, / Воющие в тростнике, / Или слабый шорох / Сосен в безоблачный / Полдень середины лета, / Пусть он ощутит Твое присутствие, / Чтоб каждый обряд слов / Был свершен достойно…»
В книге представлена и эссеистика Одена – она ритмична и метафорична тож, напоминая окружающий многостраничный верлибр. Ситницкий замечает, что «русские философы обычно цитируют поэтов, английские поэты часто цитируют философов». Вообще, перевозить с других берегов иноземную философскую прозу, переводить вброд природу вещей в себе на язык родных осин и классических кислых щей – задача для толмача труднейшая. И Александр Ситницкий, надо признать, справляется с ней блестяще – познавать эту книгу нелегко, но крайне интересно. Хочется входить в ту же реку многажды, влечет вчитываться. Конечно, Оден (как и Элиот, к примеру, навскидку) – поэт элитарный, не для пролов и полых людей, а для тех, кто таки понимает, «Избранное» – для званых. Однако его сгущенная интеллектуальность одесную и сложность слога ошую вовсе не мешают ощущать красоту стиля.
Вернемся к предисловию Бормашенко: «Искусство восполняет изначальные несовершенство, недовыпеченность мира. Но поэзия Одена ничего не восполняет, не балует читателя гармонизированным бытием. Так чем же она берет? Весомостью груженого, медленно ворочающегося и разворачивающего сознание слова».
Когда мы поглощаем англоязычие по-русски, со всеми вытекающими «ща» («В ярких плащах для вящего рвения / Собирались духовная и мирская власть») – очень важно доверие к переводу. А также к личности труженика, перелопачивающего строчки. Скажем, джойсов «Улисс», явившийся нам в переложении усилием воли С. С. Хоружего, во многом отражение «чувственного опыта» и тезауруса самого Сергея Сергеевича, по его признанию («Блум – это я»), а уж кто прочувствует пытливо «Поминки по Финнегану» – видно, и не дождусь… Тут не поденная работа, а вековой труд.
Зато Александр Ситницкий и его Оден меня неподдельно порадовали. Причем, при чтении этой книги постепенно и, пожалуй, неожиданно возникает интерес собственно к переводчику, к его манере складывать слова, упаковывать мысли, делать сложное красивым. За Одена спасибо, конечно, но и самого Ситницкого теперь уже трудно забыть.